Интимная лирика

и вовек не разлюблю.

Пусть Другие не обидятся,

но бесспорно — это ты,

Революция кубинская, —

королева красоты!

1961

«Интернационал»

В тенистом Тринидаде,

кубинском городке,

чуть пальмы трепетали

на легком ветерке.

Печально и прилежно,

невысказанно мудр,

тянул свою тележку

философ улиц мул.

А в комнатке тесной,

приятственно сопя,

брил парикмахер местный

бесплатно сам себя.

В церквушке было тихо.

Дымилась полумгла,

и в колоколе птица

гнездо себе вила.

Но в этом воцаренье

тишайшей тишины

звучало «Венсеремос»

с облупленной стены.

И, выйдя из подвала

на яркий-яркий свет,

мулатка вышивала

гагаринский портрет.

И, направляя руку,

величественно-строг,

учил писать старушку

мальчишка-педагог.

Средь переулков пестрых

я незаметен был.

Из чашечки с наперсток

я черный кофе пил.

И вдруг — волос колечки,

коленки в синяках.

Девчонка на крылечке

с ребенком на руках.

Ее меньшой братишка,

до удивленья мал,

забывшийся, притихший,

с конфетою дремал.

Девчонка улыбалась

всем существом своим,

девчонка нагибалась,

как будто мать, над ним.

Тихонько целовала

братишку своего,

«Интернационалом»

баюкая его.

Быть может, я ошибся?!

Совсем другой мотив?!

Я подойти решился,

покой их не смутив.

Да, это он, конечно,

лишь был чуть-чуть другим

задумчивым и нежным —

тот мужественный гимн.

О Куба моя, Куба!

На улицах твоих

девчонкам не до кукол,

мальчишкам не до игр.

Ты делаешь что хочешь,

что хочешь ты поешь.

Ты строишь и грохочешь

и на -врагов плюешь!

У них силенок мало!

Ведь на земле твоей

«Интернационалом»

баюкают детей!

1961

Революция и пачанга :

Революция —

дело суровое,

но не мрачное,

черт побери!

Все параднее и сановное,

Революция, побори!

Понимаешь ты,

новая Куба,

понимаешь нелицемерно,

что напыщенность

или скука —

тоже контрреволюционеры!

И не чопорная англичанка,

а само веселье и живость —

молодая кубинка —

пачанга

с Революцией подружилась.

Ах, пачанга!

Все кануло в Лету.

Боги

вздрагивают

в небесах.

На руках твоих

пляшут браслеты.

Пляшут звезды

в твоих волосах!

Ах, какие устроили похороны

для старушки «Юнайтед фрут»!

Было столько притворного оханья

в ожиданье прощальных минут.

Пачанга — популярный на Кубе массовый танец.

Все как надо —

венки возлагали

на обвитый лентами гроб.

Хором почести воздавали

под ладоней праздничный гром.

О, как было все это печально —

не найти веселей ничего!

И несли этот гроб

под пачангу

прямо к морю,

и в море его!

И, шагая в строю,

пачанга

дышит шало и горячо.

Революция-однополчанка

с автоматом через плечо.

Песни нового времени пишутся.

Это время само говорит —

не трагический,

а тропический

Революции

нужен

ритм!

И грохочет,

как наша тачанка

грохотала когда-то в степях,

разотчаянная пачанга

нам на радость,

врагам на страх.

И с ответственностью высокою

излагаю мненье свое:

Революция —

дело веселое.

Надо весело делать ее!

1961

Перуанские коммунисты

Этот зал — две тыщи мест —

был похож в тот день на съезд

тех, кто так вошел в твой быт,

перуанский Моабит,

тех, кто был почти убит,

сапогами в землю вбит

и казалось, что забыт.

Этот зал — две тыщи мест —

из крутых тюремных тест —

вдруг поднялся и запел.

Я не знал таких капелл,

где любой певец успел

лет не менее пяти

за решеткой провести.

Этот зал — две тыщи мест —

раскусил бы ложный жест,

и я чувствовал костьми:

на меня глядят из тьмы

десять тысяч лет тюрьмы.

Этот зал — две тыщи мест —

революцию, как крест,

волочил без лишних слов...

Сколько светлых есть голов,

столько в мире есть голгоф!

Этот зал — две тыщи мест —

знал: палаческая месть —

это выстрел, нож, тюрьма,

сумасшедшие дома, —

полный сервис задарма.

Этот зал — две тыщи мест...

Оскорбляли их невест,

оскверняли нагло жен,

бросив на пол нагишом,

чтоб, кровавы и тяжки,

развязались языки.

Десять тысяч лет «Терпи!».

Десять тысяч лет тюрьмы —

путь холодный, путь нагой

до галактики другой.

Потерялись, нет как нет

чьих-то десять тысяч лет,

и за эти все лета

нет виновных — пустота.

Потерялись палачи.

Мир, об этом не молчи,

потому что в палачах

опыт мести не зачах.

Этот зал — две тыщи мест —

мою совесть мучит, ест,

и навек я ваш поэт,

эти десять тысяч лет!

Пусть же, скрытые в тени,

десять тысяч лет тюрьмы

взглядом скажут обо мне:

«Он бы выстоял в тюрьме...»

Лима, 1971

Шахматы Мексики

Безвольное солнце.

Безвольная пыль на дороге сомлела.

Безвольного марева звон

и безвольного буйвола стон.

Безвольно качаясь, куда-то плывут за сомбреро

сомбреро —

и первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон.

Пеон — по-испански «крестьянин».

Второе значение — пешка,

а жертвовать пешкой безгласной —

всех шахматных партий закон.

И, грустные шахматы Мексики,

это над вами насмешка,

и первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон.

Кусочки крестьянской земли

словно клетки жестокой доски этих шахмат.

И вами, герои мачете,

играют с далеких времен

те руки, какие ничуть

рукояткой соленой мачете не пахнут...

Эх, первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон.

Как жаль, что неровна доска!

Хорошо бы сровнять эти горы, к примеру!

Мешают играть!

Да и пальмы и хижины — вон!

И смерть вас кладет

в свое черное, словно беззвездное небо, сомбреро —

5 Е. Евтушенко 55

вас, первый пеон,

и второй пеон,

и третий пеон.

Предательство, пешки!

Стряхнули с доски Емилиано Сапату и Панчо!

Ведь пешка, сыгравшая роль,

не нужна господам шахматистам потом.

Вас вовремя всех убирают

железный кулак

или два очень ласковых пальца, —