Интимная жизнь Ленина: Новый портрет на основе воспоминаний, документов, а также легенд

В самые тревожные дни, 8 и 4 (16 и 17) июля, нас с женой не было дома. Жена моя, Ольга Евгеньевна, эти двое суток дежурила в военном госпитале, где работала медицинской сестрой, а я безвыходно находился на своей электростанции, куда тоже просачивались все клеветнические слухи, распространяемые против Ленина агентурой Керенского.

Утром 6(18) июля, томимый неизвестностью о судьбе партийных товарищей, я решил хоть ненадолго сходить домой, чтобы разузнать, какие новости и кто заглядывал в эти дни к нам. Дома я никого не застал и ушел бы, ничего не узнав. Уже на лестнице я встретил запыхавшуюся и чем-то явно возбужденную жену. Мы вместе вернулись в квартиру.

— Случилось что-нибудь? — спросил я.

— Я только что от Полетаева[65], — сказала жена. — После двухдневного дежурства решила сначала заглянуть туда, узнать новости. А там Владимир Ильич…

И жена взволнованно рассказала, что застала у Полетаева товарищей, совещавшихся о том, где бы найти безопасное и верное убежище для Ленина. Тогда Ольга Евгеньевна предложила нашу квартиру и побежала домой лишь для того, чтобы удостовериться в действительной безопасности этого приюта.

— Владимир Ильич придет к нам завтра утром, — закончила свой рассказ жена.

И в самом деле, 6 (19) утром Ленин вошел в наш дом. Осмотревшись, он стал со своей обычной непринужденной манерой расспрашивать Ольгу Евгеньевну о членах нашего семейства, об их занятиях, о том, как мы живем и что делаем.

— Вам здесь никто не помешает, и вы никого не стесните, — убеждала нашего деликатного и заботливого гостя жена: — Муж круглые сутки на своей электростанции, я — в госпитале, а детей нет в городе, так что вы, Владимир Ильич, можете располагаться, как вам угодно.

Убедившись, что он действительно никого не стесняет, Владимир Ильич выбрал себе маленькую комнатку в конце коридора с окнами во двор и поселился там. А комната эта принадлежала, собственно, даже и не нам, а товарищу Сталину, который давно еще просил оставить ее для него в нашей новой квартире.

В тот же день я вырвался с электростанции ненадолго домой. Взглянув в комнату, в которой находился Владимир Ильич, я после первых взаимных приветствий осведомился о его самочувствии. Он весело улыбнулся и ответил, что самочувствие его в данный момент самое чудное, но вдруг, сразу потускнев и пристально глядя мне в глаза, в упор спросил:

— А скажите по совести: вы действительно ничего не имеете против моего вторжения в вашу тихую квартиру? Я ведь намерен поселиться тут до более благоприятного момента.

Я постарался заверить дорогого гостя, что не испытываю ничего другого, кроме огромного удовольствия и радости от его присутствия и что готов быть полезным во всех отношениях по силам и разумению.

Владимир Ильич опять весело улыбнулся. «Вот и хорошо. Это-то и нужно», — сказал он, но тут же добавил все-таки, что товарищи, вероятно, найдут для него еще более безопасное убежище, если только появится малейшая возможность без риска перебраться в другое место.

И тотчас же свободно и просто он заговорил со мной о делах на электростанции. По его настоянию я стал подробно рассказывать о настроении рабочих и служащих. Нельзя было умолчать и о грязных слухах, распространявшихся по его личному адресу. Только я заговорил об этих сплетнях, как вернулась из дачной местности Левашове, от друзей, наша старшая дочь Анна. Она тоже наслушалась этих сплетен по дороге от Левашова до Петрограда и по требованию Владимира Ильича детально повторила ему все слышанное. Заразительно и весело хохоча, узнал Владимир Ильич о новом приписываемом ему варианте «бегства». Анна рассказывала, что в поезде наперебой обсуждали, как Ленин, переодевшись матросом, бежал на подводной лодке (П) в Кронштадт.

Затем наша прерванная беседа с Владимиром Ильичем продолжалась. Мы долго проговорили в этот вечер, и так же бывало всякий раз, когда, вырвавшись на несколько часов с электростанции, я пробирался по бушующим петроградским улицам на нашу вышку в доме 17 по 10-й Рождественской.

Едва добравшись до дому и приведя себя в порядок, я обычно шел в комнатку к Владимиру Ильичу. Здороваясь, он неизменно весело улыбался и, перебросившись двумя-тремя шутливыми словами, тут же жадно начинал расспрашивать о том, что делается в городе. Меньше всего его интересовали уличные митинги центра Петрограда. Но зато он положительно допытывался о каждой мелочи, касающейся настроений на фабриках и заводах. О чем говорят в обеденных перерывах? Как оценили то или иное событие дня? Что делается в заводских районах? (Владимир Ильич в эти дни своего «домашнего заточения» чрезвычайно внимательно следил за газетами).

Я рассказывал обо всем, что слышал и видел. Он слушал внимательно. Иногда лицо его омрачалось, как бы темнело. Он на секунду задумывался и начинал быстро шагать по комнате. Потом, повернувшись, переспрашивал:

— Так вы говорите, что широкие массы питерских рабочих начинают заметно трезветь? Значит, у них открываются глаза, и они приходят к сознанию того, что им совершенно не по пути с меньшевиками и эсерами…