Интриганки

Фон Репков ещё не родился, ещё не влюбился в образ рыцаря, в Роланда из "Песни о Роланде". Лишённый, в силу физических недостатков, возможности уподобится своему худ.литровому кумиру, он увековечит его память в своём кодексе. Из "Саксонского зерцала" вырастет "Магдебургское право". Которое станет правовой основой городов Великой Ганзы. И статуя Роланда будет поставлена в десятках городов Северной Европы.

Забавно: маркграф Бретонской марки, законченный феодал, взбалмошный рыцарь, превратится, трудами мальчишки-калеки, в символ свободы плебеев, горожан, торговцев. Которые таких "паладинов" ненавидят, бьют и, иногда, вешают.

***

-- Да причём здесь...?!

-- В том доме были изнасилованы две женщины. Одна из них - убита. С особой жестокостью и цинизмом.

-- Какие женщины?! Они катарки! Еретички! Ведьмы!

-- Да ну? Решения суда по этому поводу не было. Твоего суда, Вернер.

-- Так и об изнасиловании - суда не было!

-- Да. Но я - герцогиня саксонская. И, по праву, данному мне супругом, могу творить суд и расправу от его имени, по своему усмотрению и согласно законам Саксонии и империи.

Епископ багровел, пытался найти слова, чтобы... уничтожить эту наглую схизматку, которая всего-то третий день... а уже... с-сука русская...

***

Да, такой "волюнтаризм", "вижу - хам, бью - морду" - наша отечественная традиция. Здесь - не так, здесь - по суду. Найти графа, собрать заседателей, семь свидетелей под присягу на реликвиях...

Более того, женщина не может не только быть графом или го-графом, она вообще не может говорить в суде - только присягать. А говорит опекун:

"Девушки и женщины должны иметь опекуна при всяком иске потому, что нельзя опровергнуть свидетелями того, что они на суде говорят или делают".

У герцогини нет прав, о которых говорит Ростислава. Но опекуном жены, по умолчанию, является муж. И если Генрих будет говорить от её имени, то...

***

Ростислава отломила маленький кусочек корочки, кинула в рот, прожевала, прислушиваясь к вкусу свежего хлеба, и улыбнулась:

-- Вкусно. Грубая ржаная мука, немолотые зёрна. Пумперникель. "Пукающий Николай". Ты часто пукаешь, Вернер? Хочешь передать это дело в суд? У меня есть жертва преступления, есть свидетель. Ты проиграешь.

-- Она еретичка! Ей нет веры, она не может говорить в суде. А свидетель - соучастник. Ему тоже нет веры!

-- Сначала - суд об изнасиловании. Твоими людьми, по твоему приказу.

-- Ложь! Я не приказывал!

-- Я уверена, что ты легко докажешь. Свою непричастность. В суде герцога.

Она откинулась в кресле, обвела взглядом полупустой зал, где продолжали пить и веселиться не ушедшие "на полив" благородные гости.

-- Твои оправдания понравятся саксонским рыцарям. И жителям Миндена. Приятно видеть господина, корчащегося под вопросами следствия. Мда... А потом наступит время суда имперского. По делу о сотрудничестве с антипапой, врагом церкви и государя. Вспомни "Саксонскую правду" Карла Великого: "Закон франков. Кто замыслил против королевства, или против жизни короля франков, или сыновей его, карается смертью". Этот суд будет заботой Барбароссы.

-- Кого?! Он уже погиб, сдох в Италии! Ты глупа! Русская дура!

-- Ты ждёшь и надеешься? На гибель императора? Увы, милый Вернер, у меня другие сведения. Он вернётся. И с интересом узнает о твоих надеждах на его гибель. И о согласии с теми ругательствами его в адрес, которыми пестрит булла его врага и отступника.

Епископ, вынужденный прежде перегнуться через пустующее кресло герцога к своей юной собеседнице, откинулся назад. Вытер заплёванные в ярости губы рукавом своей сутаны. Уставился взглядом в потолок. Текст буллы он дословно не помнил. Главное там: решение по Майсену. Были там какие-то... нелестные слова о Барбароссе. Которые могут быть восприняты очень болезненно. А за измену... рубят головы.

Наконец, он снова наклонился к герцогине. Всё ещё красное лицо, приняло миролюбивое выражение.

Его можно было бы назвать ехидным, не имея в виду обычный смысл, вкладываемый в такое определение, но обращаясь к образу "ехидны ядовитой". Которой, конечно, в реальной природе не бывает.

-- Мы же можем договориться? Я крестил тебя, дитя моё. Будет ли хорошо, если твой креститель будет унижен и опозорен, подобными, безусловно лживыми, обвинениями?

Ростиславу трясло. Собственно говоря, её начало трясти ещё до прихода в зал. Приходилось постоянно повторять себе:

-- Не бояться. Ничего-ничего. Я - бесстрашна и бесстыдна.

Нервное напряжение заставляло непрерывно мять хлебный мякиш, делая вид, что зёрна в нём интересуют больше, чем противостояние с епископом.

Вид - делался. Но в душе...

-- Хорошо, что я сижу, - подумала она, - а то ножки-то... не держат.

Новый отщипнутый кусочек хлеба позволил ей склониться над столом, изображая внимательное разглядывание. Потом, будто вспомнив о малозначном вопросе, она оглянулась на старательно изображающую умильность багровеющую морду своего собеседника.