Инвалиды

И непременно у нас. Им что? Придут, нажрутся, напьются, да и уйдут... А ты тут майся! И отдохнуть нельзя... -- говорила она в пространство, со злостью, еще накануне празднества.

-- Обычай, Татьяна Игнатьевна... Ничего не поделаешь, -- тихо возразил сидевший в углу Крюков. -- Традиция!..

-- Хм... Обычай!.. Вы думаете, что они, как добрые люди, соберутся, поедят, выпьют, поиграют в карты да и по домам разойдутся? Держи карман! Начнут языки чесать -- речи свои бестолковые говорить, орать начнут, подкидывать друг друга, а потом...

Татьяна Игнатьевна махнула рукой и, понизив тон, продолжала:

-- Потом стыдно смотреть будет... Налакаются, -- прямо уходи вон! В прошлом году двое молодцов так и свалились в гостиной... Диван испортили... Двадцать целковеньких пришлось за одну обивку отдать... Хм!..

-- Будет вам, мамаша, -- недовольно заметил Порецкий...

-- Мамаша, мамаша... Намаялась с вами мамаша-то, хлебнула горя. Если бы не мамаша, так ты, пожалуй, тоже всю бы жизнь свою в Сибири пробыл... Вот что! Кто за тебя хлопотал, пороги обивал да прощенье вымаливал? Ах вы, неблагодарные!.. Ни стыда в вас, ни совести. Уж если мать не жалко, так хоть бы жену-то пожалел!.. Да разве можно в таком положении...

Порецкий состроил гримасу, махнул рукой и ушел к себе в кабинет.

-- Дмитрий Павлыч! Иди, брат, сюда! -- крикнул он издали.

-- Небойсь, Дмитрий Павлыч сумел бы ценить мать свою, если бы она его теперь на ноги поставила... -- проворчала Татьяна Игнатьевна.

Крюков шевельнулся в кресле, кашлянул и поправил галстух. Этот комплимент неприятно кольнул его самолюбие и заставил покраснеть...

-- Пора в типографию... -- произнес он и встал.

-- Сидите! Куда вы? В кабинет, что ли? К нему?

-- Нет... В типографию надо идти... На всю ночь, до утра...

-- Ходил бы вот этак же в какую-нибудь типографию на всю ночь, если бы не мать, а то и еще хуже, в роде Воронина... -- еще раз проворчала по адресу отсутствующего сына Татьяна Игнатьевна и с жалостью посмотрела на Крюкова.

-- Так-то, батюшка! Наглупим в молодости, а потом и маемся всю жизнь. До свиданья, голубчик!

-- А кто такой этот Воронин? -- спросил Крюков, желая узнать, не об известном ли ему Воронине идет речь.

-- Есть тут один стрикулист. Тоже студентом был... В прошлом году затесался незвано-непрошено на это самое торжество и такого скандалу наделал, что за полицией пришлось посылать... Пропойца.

-- Дмитрий! Ты уходишь? -- спросил доктор, отворяя дверь кабинета, когда Крюков шел в переднюю

-- Иду... Мне пора... Скоро восемь.

-- Приходи завтра.

-- Может быть... Разве из типографии, если не будет поздно...

-- Какое там поздно! Завтра начнется, а послезавтра кончится... Приходи!.. Посмотришь публику...

-- Ладно, постараюсь... Прощай!

-- Будь здоров, голубчик!.. Да... я сейчас еду; быть может, по пути, подвезу тебя?.. Ах, нет!.. Нам, впрочем, в разные стороны. Тебе направо, а мне налево... Груша! Груша! Где же вы?..

Явилась горничная.

-- Подайте же пальто! Неужели вам каждый раз говорить?

-- Да они не даются, -- недовольно сказала Груша.

-- Я сам, сам... Не надо!

Но Груша, раздраженная несправедливым выговором барина, схватила за один свободный еще рукав пальто Крюкова и натянула его со злостью на гостя.

-- Ты, оказывается, знаешь Воронина? -- спросил Крюков, стоя в пальто и шляпе в передней.

-- Знаю. А что?

-- Вот несчастный человек! Мне его страшно жаль.

-- Спился... Я уж с ним возился, братец, да бросил: два раза одевал его и обувал, пробовал ввести его в трезвое общество и никаких толков не вышло... Продержится неделю, много другую, и опять та же история, опять гол, как сокол, и является клянчить тридцать копеек...

-- Такой симпатичный парень... -- задумчиво произнес Крюков, берясь за скобу двери. -- Ужасно жаль!..

-- Чего тут жаль? Стрихнином надо насытить, жалеть совершенно бесполезно. В больницу надо его и стрихнином... Пьяный -- невозможный человек, и я советую тебе быть все-таки подальше... Привяжется, так трудно будет отвязаться... Скандалист ужасный.

-- Поклонись Варваре Петровне!.. Я с ней не простился, -- сказал, растворяя дверь, Крюков и почувствовал, как в лицо его бросилась краска.

-- Ничего!.. Ей сегодня нездоровится, капризничает... все это празднество виновато... -- ответил вслед исчезающему за дверью Крюкову доктор и, когда дверь затворилась и сама заперлась, строго приказал горничной:

-- Пусть подают лошадь! Живо!

-- Лошадь, барин, готова, ждет у крыльца, -- ответила горничная.

-- А в таком случае -- шинель!

Груша кинулась к вешалке. Доктор немного на-гнулся, принял на плечи шинель и, надев бобровую шапку, подошел к большому зеркалу и поправил ее, сдвинув немного на бок. Потом покрутил ус, ловко подхватил борты шинели и двинулся к дверям.

Груша поспешно и предупредительно опередила барина и распахнула их, отойдя в сторону.

Груша, в своем коричневом платье и белом переднике, со своим румянцем и лукавостью в карих глазах, своей молодой и здоровой вертлявостью опять обратила внимание барина, и он, проходя мимо, выставил руку из-под борта шинели и слегка ущипнул девушку повыше локтя.