Инженеры

Индивидуалистическая психология, складывавшаяся на протяжении многих сотен лет существования человека в классовом обществе, жива, как мы знаем, и по сей день. Задача упорной и долгой борьбы с ней не снята с повестки дня и сегодня. Если говорить о ее практических модификациях, то в эпоху научно-технической революции она приобрела формы приобретательства и суперменства, вещизма и равнодушия к общественным вопросам бытия. Именно с такими ее проявлениями борются современные писатели, создавая образы индивидуалистов, — Гога Герцев в «Царь-рыбе» В. Астафьева, Сабитжан в «Буранном полустанке» Ч. Айтматова, Рыбак в «Сотникове» В. Быкова, Илья Рамзин в «Выборе» Ю. Бондарева…

Тревога А. Патреева, о которой он поведал читателю еще в начале 30-х годов (и в чем его роман смыкался с лучшими произведениями советской литературы тех лет, например, с «Дорогой на океан» Л. Леонова), имеет не частное, а общественное значение. Так в чем же суть концепции тридцатидвухлетнего инженера-лесовода Петра Вершинина? В чем, так сказать, конкретное проявление старой, как мир, философии индивидуализма? Попробуем разобраться в ней, как советует сам автор, «сугубо серьезно».

«Для меня, — признается Вершинин своей сестре Юлии, — теоретическая, научная истина — самоцель. Чистое знание ради знания». Уже здесь заложено глубокое противоречие, и состоит оно не только в том, что чисто «теоретической» истины не существует, что всякая истина конкретна, но и в том, что свое «чистое знание», свою «научную» систему Вершинин возводит на основе непосредственного, практического опыта. Недаром он упорно повторяет: «я — не мечтатель, не романтик», «я — производственник», «я инженер, лесовод, я произвожу товар, нужный стране», «В твоем представлении лес — это лирика. Так вот: из лирики мы делаем шпалу». Как же, такой, казалось бы, сугубо прагматический взгляд, согласуется с якобы «бескорыстным» теоретизированием Вершинина? Оказывается, не так уж сложно. Изучая законы природы как лесовод, Вершинин приходит к такому выводу: «Сосна воевала с сосной, ель нападала на березы и сосны, — так в общей ожесточенной драке растет, умирает и снова поднимается лес, густой и плотный». Автоматически перенося законы биологического выживания (разумеется, здесь фигурирует и Дарвин) на социальные отношения людей, Вершинин закономерно приходит к следующему умозаключению, на сей раз цитате из древнейших источников: «Жизнь — война. В этом — наука для всех».

Тут уж недалеко и до глобального пессимизма, до абсолютного неверия в человека и до презрения к нему, ибо «жизнь, — полагает Вершинин, — одинакова при любом социальном строе».

Вульгарный материализм — философская основа индивидуализма Вершинина, который не может и не хочет понять, что в своей концепции социального бытия он опирается не на бессознательную природу, а на сознательную волю воинствующего мещанина, желающего выжить во что бы то ни стало и любой ценой. Вершинин полагает, что Параня Подсосова и ей подобные — неопровержимое подтверждение его теории, в то время как Параня, по справедливому «приговору» Алексея Горбатова, «живое воплощение этой системы», «практик», а Вершинин — «ее философ-теоретик». Но — увы! Не только «философ» и не только «теоретик», не случайно чуткая Юля прямо говорит своему старшему брату: «твоя жизнь, поведение даже в мелочах совпадает с твоей теорией».

«Система» Вершинина терпит крах в романе не в научных спорах, хотя некоторые критики и полагали, что отсутствие в «Глухой рамени» достойного Вершинину теоретического противника является упущением автора. На наш взгляд, предоставив самой жизни право развенчать концепцию Вершинина, А. Патреев избрал художественно более убедительный путь, чем ежели бы он написал героя, успешно пустившегося в теоретические дебаты со своим идеологическим антиподом. К тому же путь сюжетного «крушения и разочарования» (выражение В. Кирпотина) героя-идеолога для русской литературы испытан и в известной степени традиционен. Как уже понятно, имеется в виду прежде всего Ф. М. Достоевский. И действительно, «ситуация» Вершинина некоторым, правда, редуцированным образом напоминает «ситуацию» Ивана Карамазова. В данном случае речь идет, конечно, не об обличительной силе социальных инвектив героя Достоевского, а о тех трагических противоречиях, что возникли между его «теорией» и «практикой» Смердякова.