Иоанн Кронштадтский

Сам Лесков осознавал «остроту» своей повести и сомневался в возможности представить ее читателю. Как он писал: «Повесть свою буду держать в столе. Ее по нынешним временам, верно, никто и печатать не станет». Но на удивление, он ошибся. «Полуношники» вышли в 1891 году в довольно популярном тогда «Вестнике Европы» и были приняты очень даже благосклонно. Нельзя отрицать, что «Полуношники» строятся на материале, хорошо известном писателю. Известно, что писатель посещал Кронштадт и ту «ажидацию», где собирались паломники (толпучка). Да и тогдашние газеты не однажды описывали нечто подобное, свершавшееся в Кронштадте с середины 1880-х годов. Вот как, например, об этом писала «Неделя»: «В центральной части города раз или два в день образуются огромные скопища… Из какого-нибудь дома или собора показывается священник, известный отец Иоанн. Он окружен толпою и еле движется… Его буквально рвут на части, и огромных усилий ему стоит сесть на извозчика, за которым бежит толпа без шапок»[187].

Конечно, читатели по-разному откликнулись на опубликованную повесть, как и по-разному относились к Иоанну Кронштадтскому. Почитавший отца Иоанна епископ Антоний (Храповицкий) писал: «Рассказ… раздался звонким заушением Православной Церкви… Довольно раскрыть любую проповедь очерненного пастыря, чтобы понять, как далеко от истины обвинение его в непонимании тайн христианских, и в частности о новой благодатной жизни, о возрождении… Православный пастырь, конечно, ничего не потеряет от клеветы Лескова: было бы слишком странно, чтобы такой видный деятель не был бы никем очернен, когда даже о Спасителе «одни говорили, что Он добр; а другие говорили: нет, он обольщает народ».

Известный российский юристА. Ф. Кони свое впечатление от посещения службы Иоанна выразил в следующих словах: «Я увидел… среднего роста священника с довольно длинными русыми, редковатыми волосами, с худощавым, но румяным лицом и светлыми, точно прозрачными глазами, которые быстро бросали ни на чем не останавливающиеся взгляды вокруг. Острый нос его и бесцветная линия рта не придавали его лицу никакого выражения, но голос его был звучен и приятен, а движения быстры, непрестанны и порывисты. Служение его было совершенно необычное: он постоянно искажал ритуал молебна, а когда стал читать Евангелие, то голос принял резкий и повелительный тон, а священные слова стали повторяться с каким-то истерическим выкриком: «Аще брат твой спросит хлеба, — восклицал он, — и дашь ему камень… камень дашь ему! Камень! И спросит рыбы, и дашь ему змею… змею дашь ему! Змею! Дашь ему камень и змею!»… — Такое служение возбуждало не благоговение, но какое-то странное беспокойство, какое-то тревожное чувство, которое сообщалось от одних к другим»[188].

Будущих священников наставляли в семинариях и академиях максимально убирать личностный момент во время совершения литургии и из чтения канонических текстов. От них требовалось, как можно точнее передавать содержание прочитываемого, идя размеренным темпом и не выделяя какую-либо часть фразы. Об этом очень точно в свое время написал митрополит Антоний (Храповицкий): «Размеренное чтение, исполнение духовных песнопений, благоговейные поклоны сообразно с установленным порядком, правильное и неторопливое наложение крестного знамения — все это уже само по себе отрывает душу от земного и возвышает до небесного… С другой стороны, любое проявление самодовольства даже благочестивым священником во время общей молитвы неизбежно ввергает в прелесть, то есть в духовный самообман; это, в свою очередь, подталкивает священника к следующему соблазну, когда прихожане начинают благоговеть не перед службой, а перед его собственной персоной; и пастырь из организатора общей молитвы превращается в актера»[189].

Вот это определение службы и поведения Иоанна как «актерства» имело хождение в среде более образованных посетителей Андреевского собора. Приведем два свидетельства вроде бы отдаленных друг от друга людей. Первый — довольно популярный в те годы поэт-публицист Константин Фофанов, стоявший однажды в алтаре во время службы Иоанна, записал: «И слова выговаривал он резко, отрывисто, точно убеждал, точно приказывал, или, вернее, — настаивал на своей просьбе: «Держава моя! Свет ты мой!» — восклицал он, поднимая руки со слезами в голосе, и вдруг, мерцая драгоценною митрою, падал ниц»[190]. Об этом же, экспрессивности чувств и поведения священника, писал и синодский чиновник, присутствовавший на литургии: «Вдруг во время исполнения песнопения о воплощении Христа — «Единородный Сыне и Слове Божий» — он стремительно схватил крест с престола и поцеловал его, трепетно стискивая крест обеими руками и глядя на него нежно и в то же время возбужденно, затем снова поцеловал его три или четыре раза подряд, прижимая ко лбу»[191].