Иоанн Кронштадтский

— Святый великий Иоанне, Предтече Господень, моли Бога о нас! — прерывает клир его последние слова. — Крестителю и Предтече Христов! — раздается вновь знакомый, проникновенный голос. — Погружаемый всегда страстьми телесными, ум мой управи и волны страстей укроти, яко да в тишине божественней быв, песнословлю Тя!

Канон прочитан, утреня кончена, и отец Иоанн оборачивается лицом к народу для благословения.

«Да неужели же это отец Иоанн? Не ошибаюсь ли я?» — подумал N. На амвоне стоял обыкновеннейший сельский священник — среднего роста и худощавый, с кроткими детскими светло-голубыми глазами, с русой бородой и некрасивой дьячковской косичкой, выбившейся на затылке поверх ворота рясы.

Преподав благословение, Иоанн удалился в алтарь… Начинается обедня. В середине обедни, во время чтения Евангелия, в окно храма заглянуло солнце, и один из косых лучей его залил светом всю внутренность небольшого алтаря. Иоанн, стоявший по правую сторону престола и ярко освещенный до пояса, выступал как в раме, и вся его фигура — с благоговейно сосредоточенными чертами лица, молитвенно скрещенными на груди руками, в сверкании священнического облачения — запечатлена была какой-то непередаваемой, прямо неземной светозарностью.

К концу обедни выяснилось, что общей исповеди не будет; тем не менее в причастниках и причастницах недостатка не было, и в особенности поражало обилие баб в платках и повойниках^[185] с младенцами на руках. К удивлению, обряд причащения маленьких именинников прошел в тишине, без обычного в таких случаях рева и визга. Но детей было столь много, что, казалось, им никогда не будет конца. Отец Иоанн вскоре удалился в алтарь, а причащение продолжил молодой священник. В этот момент, раздвигая толпу, протиснулся вперед церковный сторож с подносом, на котором высилась целая гора телеграмм и писем.

В начале десятого часа обедня кончилась, но народ не только не думал расходиться, но еще теснее сплотился, нетерпеливо поджидая выхода батюшки. Прошло добрых три четверти часа. Изредка алтарная дверь приотворялась, и мельком можно было видеть отца Иоанна, сидящего в кресле у окна, то углубленного в чтение присланных телеграмм, то исповедующего кого-нибудь, то отдающего приказания своему помощнику, молодому белокурому псаломщику, который то входил в алтарь за новыми распоряжениями, то выходил к теснившейся у церковной решетки толпе, осаждавшей его разными просьбами и вопросами. Перед самым амвоном, куда и должен был выйти батюшка, был отгорожен особой решеткой небольшой свободный проход, охраняемый у выхода двумя церковными сторожами.

Вдруг вся огромная толпа, переполнявшая церковь, колыхнулась, как один человек, и электрической искрой пробежал по рядам радостный шепот: «Батюшка!.. Батюшка!..»

Действительно, одна из боковых алтарных дверей приотворилась, и на пороге показался отец Иоанн. Сразу же вся толпа неудержимой волной, тесня и давя друг друга, хлынула в его сторону, а стоявшие за решеткой вмиг очутились на самом амвоне и чуть не сбили его с ног. При содействии псаломщика и двух сторожей Иоанн быстро перебрался к левому приделу и сделал шаг вперед, чтобы пройти с этой стороны. Не тут-то было. В одно мгновение та же толпа, точно подтолкнутая какой-то стихийной силой, стремительно шарахнулась влево и, простирая вперед руки, перебивая друг друга, крича и плача, скучилась у церковной решетки, преграждая путь батюшке. О чем кричали, о чем молили — ничего нельзя было разобрать. Всё сливалось в неясный, оглушительный и растерянный вопль. Иоанн, затиснутый в угол, стоял, покорно прижавшись к стенке, и на утомленном лице его отражалась не то мучительная тоска, не то бесконечная горечь при виде этой исступленно мятущейся у его ног толпы.

Двое городовых, находившиеся возле сторожа, и несколько человек из купцов стали по обе стороны пути и, протянув по всей линии толстую веревку, образовали нечто вроде живой шпалеры, с виду очень стойкой и внушительной. Но лишь только Иоанн двинулся вперед, веревка с треском лопнула, купцы и городовые в один миг были отброшены в противоположный конец храма, и толпа, смешавшись и сшибая друг друга с ног, окружила Иоанна плотной непроницаемой стеной. Он вдруг как бы исчез… потом волнующаяся и вопящая стена колыхнулась в сторону, и можно было видеть Иоанна — смертельно бледного, сосредоточенно-печального, медленно, шаг за шагом, как в безжалостных тисках, подвигающегося вперед, с видимым трудом высвобождающего свою руку для благословения. И чем ближе он подвигался к выходу, тем толпа становилась настойчивее, беспощаднее и крикливее.

Инстинктивно, как перед чем-то неминуемо страшным, N закрыл глаза. Когда же он их открыл, то священника не было в храме, да и самый храм теперь совсем обезлюдел. Только в углу перед образом молилась на коленях какая-то богобоязненная старушка, да старик-сторож сумрачно подметал пол, на котором валялись обрывки веревок, дамские нитяные перчатки, клочок вязаной косынки — словно следы недавнего урагана. Глаза N встретились с сочувственным взглядом старика.