Иоанн Цимисхий

– Да здравствует Иоанн! – закричали все царедворцы. Восклицание повторилось в воинских рядах и огласило потом площадь в кликах народа.

«Внуки Константина, наследники и потомки Василия: приемлете ли вы меня попечителем и опекуном вашим?»

– Приемлем, – отвечали Василий и Константин.

«Мать царей! ответствуй: согласна ли ты передать мне над ними твою родительскую власть и попечение?»

– Согласна, – отвечала Феофания тихим голосом.

«А я клянусь именем Бога, перед сим священным храмом его, – воскликнул тогда Цимисхий, – что при совершеннолетии передам им скипетр и державу царствия славными, победоносными, благословляемыми народом, если только не оставит меня помощь Божия!

Благослови же меня, владыко святый, да пребудет со мною помощь Божия во веки! На колени, на колени перед отцом нашим и владыкою!»

И по данному знаку все, и сам Цимисхий, юные цари, Феофания поверглись на колени пред патриархом. Торжественно воззрел пастырь церкви на преклоненную пред ним силу и славу мира. Несколько минут колебался он – лицо его было важно, сурово – он хотел что-то говорить и не мог – встал со своего седалища и, благословляя Иоанна, произнес:

«Всемогущий Господь Бог, слышавший обеты твои, да судит и помилует тебя, а я, недостойный служитель алтарей его, моею грешною рукою, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, благословляю тебя Иоанн, император Царьграда и всего Востока! Молись о грехах своих, искупи их благом, да будешь велик и славен здесь и там удостоишься участия блаженства со всеми православными царями. Приявший мытаря и разбойника[302], приимет и тебя, и несть грех иже не смыет слеза покаяния…»

Гул большого соборного колокола потряс воздух; повсюду загремели колокола, и вскоре по всему Царьграду зашумел звон торжественный. Хор певчих возгласил торжественную песнь и патриарх обнял Цимисхия.

– Остановись, владыко святый, – воскликнули тогда Куропалат и Никифор, доселе соблюдавшие глубокое молчание, – остановись и внимай: мы обвиняем перед тобою Цимисхия в убиении императора Никифора, обвиняем в том и преступную невестку нашу Феофанию. Кровью праведного дымятся руки их – она вопиет об отмщении. Твоими священными сединами прикасаешься ты человеку, обагренному неповинною пролитою кровью!

Патриарх остановился в недоумении.

«Владыко святый! – сказал тогда Цимисхий, смело подымая голову, – если ты нарек уже меня властителем Царьграда – суд человеческий не властен более надо мною. Пусть буду я Исав, похитивший тайно благословение Исаака[303], но отселе единому Богу отдаю я отчет в делах моих. Лев и Никифор! вы обвиняли Цимисхия – его уже нет более, и скверна греха, в которой утопал он, уже очищена прикосновением благословляющей десницы первосвятителя к главе властителя царьградского. Сей властитель предает суду и казни злодеев, обагривших руки свои кровью твоего брата, Лев, твоего дяди, Никифор! Вот семь проклятых имен их на сей хартии, и прежде нежели зайдет солнце, секира палача изгладит следы их из здешнего мира. Да не зайдет это солнце во гневе вашем. Здесь прилично сказать: „Кто ты есть, судяй чуждему рабу?“ Совесть Феофании, матери царей наших, супруги императоров, также не принадлежит ни вашему и ни чьему суду, кроме Божиего, и если и ее обвиняете вы в преступлении – да будет судия ей-Бог!»

– Нет! – воскликнула Феофания, отбрасывая свое покрывало, – нет, Цимисхий! Если ты поклялся в счастии детей моих, в счастии римской державы, Бог отпустит тебе прегрешения, а я – да буду я очистительного жертвою за тебя и за все царство. Пусть во мне судит он виновницу греха – се жертва мести Его перед вами… – Лицо ее было бледно, губы сини, глаза проливали источники слез. – Не тайно, но явно, перед сим святым храмом, я обвиняю себя… в грехах, преступлениях и пороках, после коих недостойна я не только быть владычицей Царьграда, но даже обитать среди людей. Велик грех мой – велико будет мое наказание. О святый владыко! избери мне дебрь дикую, избери обитель уединенную, где могла бы я окончить век мой в слезах раскаяния – не проклинай меня, не налагай на меня никакой эпитимии: ты не можешь наказать меня так, как наказывают меня совесть, стыд и грех мой. Позволь мне в последний раз войти в сей святый храм, и – навеки потом оставлю я Царьград.

Слезы оросили лицо святителя, как перлы драгоценные. Сам Цимисхий растрогался, и его красноречие иссякло. Василий и Константин бросились к матери, обняли ее и заплакали.

«О Судия человеков! – возгласил патриарх, – в высших живый и на смиренные призираяй! призри на смирение грешницы, и прости ей согрешения ея, несть бо кто, иже похвалится пред Тобою, прости, как я прощаю, благословляя провести остаток жизни ея в слезах раскаяния – да, не будет милосердие человеческое паче твоего милосердия божественного… Феофания! отныне ты инокиня, схимница с сего часа – закрой лицо твое от человеков…»