Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе

Вряд ли можно утверждать, что об изобретателе книгопечатания известно меньше фактов, чем о тех его современниках, которые, как и он, занимались ремесленными искусствами. Но факты без той шахматной доски, на которой они разыгрывались, и без как бы правил игры, т. е. доминирующих противоречий эпохи и моделируемого ими поведения людей, остаются бессвязными. Стоит ли через пять веков восстанавливать их связь? Страсбургский реформатор Хедио, отмечая спорность изобретения Гутенберга — в 1537 г. в пользу Фуста, в 1549 г. в пользу Шеффера, оба раза отделывается поговоркой: когда медведь уже здесь, зачем искать его следы. Насчет медведя оно справедливо, в приложении к подвигам духовным уподобило бы человечество тому вавилонскому царю, который по проклятью библейского пророка должен был есть траву перед собой. Историческая память и поиски исторической истины — одно из отличий человека от других обитателей Земли, только ему дано стремиться к той общности, которая проходит сквозь века, к подлинным судьбам и мысли ее героев.

Возможно ли сейчас подойти к разгадке той идеи, которой определялся жизненный путь Гутенберга? Словесно она нигде не выражена. Достаточно ли этого, чтобы мерить изобретателя вульгарным среднеарифметическим, усматривать жажду наживы в его изобретении? При всей трезвости имущественных расчетов той идеалистической поры целью наживы она определялась не всегда, ибо и тогда никакое дело без денег сделано быть не могло, разве что босоногая проповедь. Ради наживы великие изобретения и открытия вообще редко делаются, она, как правило, строится на чужих. И ни Гутенберг, каким он предстает при непредвзятом прочтении актов и известий, не вмещается в эту схему, ни эпоха, в какую он жил. Эпоха, тем труднее поддающаяся социологизации, что классовые свои интересы четко сознавала в основном феодальная верхушка, борясь за свою гегемонию не только с классовым своим антагонистом — крестьянством, но и с прочими сословиями, включая духовное. Отчасти поэтому в остальных социальных слоях и сословиях и сознание и интересы были спутаны, как в высшем плане — возрождении первохристианского утопизма, так и в низменном. Бюргер или крестьянин, обвинивший соседку в ведовстве, дабы, отправив ее на костер, получить часть ее имущества; клирики, писавшие донос на своего зааристотелившегося епископа; забытые ныне парижские, кёльнские, оксфордские профессора, изыскивавшие еретизмы в сочинениях одаренных своих коллег (даже столь католичных, как Аквинат), и многие подобные — весь этот «средний мир» корысти, зависти, косности, облипавший ступени средневековой иерархии, столь же ведущий, как и ведомый, в основном спекулировал на любой идейной или социальной ситуации. Попытки увидеть в Гутенберге служителя «искусства для искусства» при всей красоте 42-строчной Библии и псалтырных инициалов с его эпохой несовместимы. Такая красота, с той же немыслимой в наш поспешный век тщательностью в деталях присущая всем «искусствам» Средневековья, включая вполне утилитарные, в типографской книге нужна была лишь для скачка от книгописного производства к механическому. Все же эстетская трактовка, поскольку она предполагает чему-то служение, оказалась плодотворней голо чистоганной. В последней из значительных работ этого направления автор (Ф.-А. Шмидт-Кюнземюллер), исходя из того, что техническое творчество, хотя является поиском абстрактного конструктивного совершенства, всегда связано с идеей пользы, допускает таким образом в жизни Гутенберга некую внутреннюю миссию. Если же исходить из расстановки сил и правил игры первой половины XV в., то ни погоня за наживой, ни поиски абстрактного совершенства стимулом для его изобретения и печатной деятельности стать не могли, ни «идея пользы» быть столь смутной.