Йомсвикинг

Помню, как я положил голову на наковальню и начал бить по ошейнику обухом своего топора. С каждым ударом я не мог удержаться от крика, топор рвал кожу на щеке, но я не останавливался, пока не почувствовал, что стержень, скрепляющий мой ошейник, выпал из замка. И вот я поднимаюсь на ноги, а ошейник падает. Я свободен. Это было чувство невероятной легкости. Даже сегодня я помню ветер, погладивший шею там, где раньше был ошейник. Я стою на пепелище кузни, а он лежит у ног. Ветер взметнул пепел, я повернулся к своей лодке, так гордо вздымающей форштевень на дворе Хальвдана.

В этот момент я перестал быть ребенком. Я до сих пор помню, как руки вдруг налились силой. Я по-прежнему хромал, едва волочил ноги, но нисколько не колебался. Добравшись до нашего двора, я быстро вырубил несколько круглых поленьев, положил их перед носом лодки на расстоянии руки друг от друга, они были такими же, как дубовые колоды, на которых покоился киль судна. Затем я уперся ногами в землю, налег плечом на штевень и толкал до тех пор, пока больная нога не подломилась. Лодка не сдвинулась ни на пядь. Какое-то время я продолжал стоять, прислонившись плечом к штевню, и думал, может, мне лучше податься в лес? Но куда мне идти? На шее остались отметины рабского ошейника, люди подумают, что я сбежал. А что, если кто-то с торжища уцелел и я столкнусь с ними? Тогда я вновь почувствую тяжесть железа на шее. А может быть, и острие топора.

Я собрал все свои силы и толкал, пока в глазах не потемнело. Но вот, когда я уже готов был сдаться, лодка сдвинулась.

Весь тот день я толкал лодку вниз по дощатой улице. Когда она наконец соскользнула в воду, опухоль на ноге стала с кулак величиной, а я трясся как в лихорадке. Лицо тоже опухло и кровоточило там, где я поранился о топор, пока сбивал ошейник, но я не хотел останавливаться, пока не покину это место. Может, мне следовало остаться на пару дней, как следует подготовиться к путешествию, но я не мог думать ни о чем другом, кроме как о свободе. Я сложил кольчугу, серебро, парус и топор, насыпал зерно в шлем и поднял на борт Фенрира, а затем вскарабкался в лодку и сам. В верхних досках обшивки вырубил пару выемок и вставил туда весла. А потом уплыл из гавани в ночь.

В ту пору мы не исчисляли года так, как это принято среди христиан. Время мы отмеряли поколениями, да еще считали, сколько зим прошло с каких-то важных событий – битв или гибели вождей. Но позднее, когда люди спрашивали меня, когда я в первый раз уехал со своей родины, я отвечал, что это случилось в 994 год от Рождества Христова. Всего год спустя родился Олав Харальдсон, но до него был другой Олав, во имя Христа поднявший меч на древние роды Норвегии. Всего за несколько лет до наступления нового тысячелетия Норвегия изменилась навсегда.

В ту первую ночь я греб очень долго. Моей лодкой мог управлять и один человек, и теперь, в воде, она казалась гораздо меньше, чем на суше. Крутая волна могла без труда перехлестнуть за борт, а ширина была такая, что я мог достать до обоих бортов вытянутыми руками. Не думаю, что Хальвдан собирался переплыть на ней море, он хотел идти вдоль побережья Северного моря и так достичь английских островов.

На рассвете я был уже далеко, и суша превратилась в серую полоску на горизонте. Нога разболелась по-настоящему, опухоль посинела. Пить хотелось ужасно, ведь в спешке я позабыл набрать в дорогу воды. Я и мачту забыл, но хуже всего была жажда. Так что я направился к берегу, хотя все это время меня мучал страх: а вдруг люди, напавшие на торжище, заметят меня? Если наши пути пересекутся в море, они тут же меня поймают.

Северный ветер и прилив подгоняли мою лодку на юг, так что я доплыл до суши только к вечеру. Я нашел мелкую бухточку и причалил к песчаному берегу. Фенрир быстро умчался за деревья, а я похромал за ним, в надежде, что он, как и я, хочет найти воду, и не ошибся. Вскоре я нашел его, он стоял в ручье. Я лег на живот и напился, а надо мной северный ветер шелестел листьями. Казалось, что деревья перешептываются. Порыв ветра налетел на осины, ветки согнулись, будто руки, пытающиеся удержаться друг за друга.