Иона

— Что, если не вижу я в отце своем ничего, кроме выползшего из норы зверя, злобно щурящегося на мир в поисках жертвы, а в глазах матери чернота омута повиновения отражает мое испуганное детское лицо и сломанную судьбу? Бог будет настаивать в этом конкретном случае на моем почитании родителей, коих, заметьте, я не выбирал?

Как поселить в сердце любовь к тому, кто ее усиленно топтал с того самого момента, как назвался отцом, и как простить ту, что молчанием и страхом предала плод свой, вскормленный и выношенный собственною плотью?

Я поднимаю эту чашу за Бога, самого лучшего отца, который сам не имел родителей.

Он выпил, закашлялся и неожиданно разрыдался, вытирая мокрые щеки пухлой ладошкой. Ну как такого обделить бурными и продолжительными аплодисментами? Иона же, «перепрыгнув» со стула на стул, принял вид делового, весьма озабоченного человека, наморщил лоб, нахмурил брови, глаза его остановились, боясь потерять ход мысли, не дающей покоя много дней. Руки священник устало положил на стол, сгорбился, будто ноша его, тяжкая и без того, не оставляет спину и плечи ни на минуту:

— Я могу, конечно же, представить себе, как Господь Бог, Всевидящий и Вездесущий, не только раскручивает галактики и наполняет светом квазары, но при этом еще успевает отслеживать наступление дня субботнего на крошечной планете в соответствии с заведенным тамошними обитателями календарем и делать записи в своем «ежедневнике», в графе «Наказания», о нарушивших сию заповедь. Возможно, я достиг того искусства, когда нахожу в себе силы думать о Боге, не отрываясь от трудов праведных, и отдельно выделенный промежуток между пятницей и воскресеньем (кстати, в этот момент бытия сам Бог не отдыхает, а продолжает осуществлять свою небесную механику) мне абсолютно не нужен для вознесения должного Творцу.

Я поднимаю чашу за Бога, что не останавливается в заботах своих ни на миг, предлагая нам, детям своим, целый день на отдых.

Падре наскоро опрокинул «Грааль», как вечно спешащий, крякнул, вытер губы рукавом и пробурчал что-то типа «некогда».

Я восторженно крикнул «Браво!», уж очень мне понравился этот грешник. Иона поклонился, пошатнувшись, сделал неверный шаг к следующему стулу и тут же поднял глаза на меня; представленный образ — тяжелый подбородок, тонкие, упрямо сжатые губы, темные круги глазниц и беспощадный взгляд — не вызывал сомнений: передо мной стоял будущий убийца. Голос его прозвучал насмешливо-угрожающе:

— Тот, кого называют Вселюбящим и Всепрощающим, кто не пощадил Содома и Гоморру, кто сорок дней непрерывно изливал воду на головы несчастных людей от щедрот своих, Он, Всезнающий, говорит: «Не убий». Когда лезут в дом твой — не убий, когда режут семью твою — не убий, когда ставят нож к горлу твоему — не убий, а я говорю: «Дай мне столько сил, чтобы мог подставить щеку другую, получив по первой, и, возлюбив, простить обидчика, и если сила эта подвластна только высшим духам, то, пока я червь порочный, прости меня за смерть чужую».

За Бога, обладающего силой и милосердием, и нас, детей Его, хилых сознанием, но с камнем за пазухой.

Делая свой глоток, он смотрел на меня исподлобья, и мурашки, настоящие, щекочущие, пробежали по всему телу, эмоциональное попадание оказалось в яблочко, вот она, сила искусства.

Я поднялся со своего места и коротко, но с чувством стал хлопать его игре.

Иона устало покачал головой, по нему было видно: роль далась нелегко.

— Может, перерыв? — предложил я, но священник уже занял соседний стул, и через секунду на меня уставились слащавые, влажные глаза, а похотливый язык мелко подрагивал, высунувшись из пухлых, чувственных губ.

— Кому, как не Господу Богу, который есмь Любовь, подражать мне, человеку, раздаривая ее (любовь) ближнему, но если не извергается раскаленный пепел на головы несчастных, чтобы мог я прикрыть их телом своим, если не дал мне Создатель родиться среди алмазных копей, дабы мог я раздать нищим любовь свою в виде злата, то остается одно — любить женщину, а коли переполняют через край бурлящие во мне воды любви, то и не одну. Отчего же тогда Он, кто все это придумал и сотворил, называет сие прелюбодейством и осуждает мое жгучее желание дарить любовь ближним (в основном дамам), пусть и таким образом?

Монолог был произнесен с почти женскими интонациями, поелику походил на кривляние мужчины, склонного к примериванию на себя дамских платьев, и мне, ей-богу, стало противно, а актер, вытянув руку с чашей вперед, бутафорским голосом провозгласил:

— Я пью за Бога, любящего всех, но запрещающего нам любить всех, кроме Него.

После чего, театрально сделав несколько глотков, облизал губы и бросил в мою сторону томный (или пошлый) взгляд. Меня передернуло, хлопать я не стал. Правда, и изрядно набравшийся к этому моменту Иона в аплодисментах, похоже, не нуждался. Побывать в шкуре уже семи грешников священнику за столь короткий промежуток времени — что речному раку упасть в кипящую воду и тут же выскочить обратно, то ли жив, то ли мертв.