Иосиф Бродский глазами современников (1996-2005)

сумевший заставить каждую вещь вибрировать своей метафорой,

мог так влюбиться в Эвтерпу в роли

Тоски или Лючии ди Ламмермор.

Геннадия ли благодарить, который книгу писал о Мише,

но умер, не кончив свой труд о великой сопрано;

Вертумна вспомнить ли, твой итальянский друг,

который ознакомил тебя с Адриатикой и трамонтаной,

а потом упал бездыханный на мраморный пол…

Эти мысли приходят, когда слушаю божественный голос,

который врубал ты на полный напор в арендованном "вольво"

и который мне достался, когда ты осенью удрал отсюда —

так же как Roget's International Thesaurus, fourth edition,

который ты бешено листал во избежание истертого

переноса или чтобы найти неожиданную рифму на — ition.

Обо всем этом ты знаешь гораздо лучше меня: о песне и о музыке слов.

Решил я потревожить тебя совсем по другой причине: хочу

тебе рассказать о том, что случилось на следующий день

после того,

как в последний раз ты двинул свою руку в сторону сердца.

Ты, помнится, часто жаловался на то, что никогда не имел возможности

слушать ни Доницетти, ни Моцарта, когда бывал в Венеции:

в репертуаре был всегда Чайковский и Вагнер или какой-то французик,

хотя ты ехал туда каждый год, как только был свободен.

Знаешь, не поздно: на следующий день после того, как ты стал

своими поклонниками. С "La Fenice" случилось то же самое, что с тобой:

значит, вы находитесь теперь в тех же краях, ты и она: трюк Создателя,

который ты, как мне кажется, оценил бы. Но если я знаю тебя достаточно хорошо,

это для тебя не новость.[76]

Феникс

Иосифу Бродскому

Как случилось, не знаю, что ты, Аполлон, в чьей воле

всё метафорами озвучить, жертвою пал амура

и влюбился, как мальчик, в Евтерпу в роли

Тоски или Лючии ди Ламмермор[77], а?

Может, всё из-за Гены, написавшем о Мише[78], однако

не успевшем свой труд завершить о великой сопрано[79]?

Или виной Вертумн, итальянский твой друг[80], — уж как он

познакомить тебя хотел с Адриатикой, трамонтаной! —

а потом вдруг рухнул на пол в ванной своей безвольно…

Эти мысли приходят, пока я слушаю принадлежащий провидцу

голос, звучавший прежде в твоем арендованном "вольво",

когда ты еще не пересек новую для тебя границу,

за которой ты ступишь ногой на гранит балтийский снова

на тот огромный словарь, на четвертое его изданье,

которое ты б изуродовал, дабы избежать дурного

анжамбемана, то ли в поисках свежей рифмы на — анье.

Твое знанье песен и музыки слов совершенней. Я беспокою

тебя по иной причине: случилось что-то

в день, когда ты в последний раз коснулся груди рукою;

что-то, о чем, полагаю, ты знал еще до ухода.

Помню твою досаду на то, что в Лагуне[81] ни разу

не заставал на афише Моцарта и Доницетти, —

Вагнер, Чайковский да чертов француз[82] представали глазу

во всякий приезд твой, а ездил ты часто, почему-то лишь эти.

Знаешь, еще не поздно: на следующий день, когда ты

стал своими поклонниками, "La Fenice"[83] дотла, всецело

прогорел, претерпев ту же участь, исчезая, огнем объятый…

Тебе бы понравилось! Впрочем, не удивлюсь, если ты уже

в курсе дела.[84]

30 января 1996

ЛЮДМИЛА ШТЕРН [85] , 15 НОЯБРЯ 2003, БОСТОН

У вас было много знаменитых друзей и в России и в Америке. Считаете ли вы дружбу с Бродским значительным событием в вашей жизни?

Ну конечно, считаю. Если дружба с любым человеком продолжается около сорока лет, она непременно является значительным событием в жизни. Что касается "знаменитый", то Бродский им стал много лет спустя после нашего знакомства. В начале шестидесятых ни о какой знаменитости Иосифа не было и речи, он был совсем мальчиком, которого мы немножко опекали, подкармливали супом, утешали, когда он расстраивался, и с восторгом слушали его ранние стихи.

Это между прочим, вы когда-нибудь слышали такую кличку юного Бродского — "еврейский Пушкин"?

Кличку "еврейский Пушкин" никогда не слышала.

Что покоряло в Иосифе больше всего: его гениальность или его душевное величие, душевная прелесть?