Раз или два. Он бесконечно каламбурил и явно не готовился к ним заранее. Конечно, можно сказать, что глупые замечания Иосифа гораздо умнее продуманных выкладок других людей. Однако глупость этих замечаний была чем-то, его недостойным. Вообще преподавание обнаруживало в нем какую-то поверхностность: бесконечные подкалывания, желание покрасоваться, недостаточно тщательная подготовка. Однажды я приехала к нему в Маунт Холиок и на следующий день пошла к нему на занятия. Я сразу увидела, что он не готов. Чтобы скрыть это, он говорил: давайте почитаем. Еще я часто — опять же в тот период, когда мы были близки, — выступала с ним вместе: он читал по-русски свои стихи, я — английские переводы. Это было приятно. Я хорошо читаю, но у Иосифа была эта волшебная, очень русская, манера чтения…
Мне не хочется обобщать. Думаю, он по-разному вел себя с русскими и с американцами, с мужчинами и с женщинами.
Не слишком. Думаю, что выбор этот был весьма произвольным, но оценить его я не берусь: мне кажется, он разбил много сердец. Но он мог быть и очень преданным. Думаю, он снисходительнее относился к своим русским друзьям, нежели к американцам. Он был великодушен, непредсказуем и великодушен. Знаю, что он помогал людям также и материально.
Как я уже говорила, он разбил много сердец, и главным образом женских.
Нет, это связано с тем, что он был поэтом, писателем. Я тоже одержима языком. Писатель, настоящий писатель — это всегда язык. Ну и, разумеется, Иосиф любил потолковать о том, насколько поэзия выше прозы.
Не могу ничего сказать по этому поводу. Я никогда не чувствовала, что Иосиф — еврейский писатель. Мы ни разу не говорили на религиозные темы. Я совершенно нерелигиозна и чувствовала, что и он совершенно нерелигиозен. В том, что он говорил, не было и намека на его еврейство. Христианством же он интересовался потому, что оно доминирует в европейской культуре. И я к этому присоединяюсь. Когда я узнала, что панихида состоится в католическом соборе в центре Манхэттена, а похоронен он будет на протестантском кладбище в Венеции — я была и там и там, — меня это не удивило: людьми после смерти завладевают родственники.
Я не воспринимаю его ни как религиозного поэта, ни как человека, который как-то по-особенному относился бы к иудаизму или своему еврейству; впрочем, как и я. Он был поэтом мировой культуры, в европейском смысле слова. Я никогда не привносила этого оттенка в наши отношения. Я просто видела, что его, как мне казалось, светский взгляд на мир вобрал в себя две тысячи с лишним лет европейской культуры, Ему это было важно: то, что в европейской культуре были Овидий, Гораций, Оден, Ахматова, Цветаева… При чем здесь иудаизм? При чем здесь христианство?
Иосиф говорил много чего, потому что мысль о смерти ужасала его. Он был просто одержим этой мыслью. Он знал, что скоро умрет. Мне тоже сказали, что я скоро умру, поэтому я знаю, что это значит: думать о том, что ты скоро умрешь.