Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

Почему же Сталин не разрешил ставить «Батум»? О пьесе руководителям Художественного театра передали еще один сталинский отзыв: «Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине». Многоопытный администратор МХАТа Ф.Н. Михальский, Филя «Театрального романа», указал Булгакову на те эпизоды, которые могли спровоцировать запрещение «Батума»: «цыганка, родинка, слова, перемежающиеся с песней». Здесь интереснее всего первое: сцена, когда только что исключенный из семинарии Сталин рассказывает товарищу-семинаристу о цыганке, предсказавшей ему счастливое будущее: «Понимаешь, пошел купить папирос, возвращаюсь на эту церемонию, и под самыми колоннами цыганка встречается. «Дай погадаю, дай погадаю!» Прямо не пропускает в дверь. Ну, я согласился. Очень хорошо гадает. Все, оказывается, исполнится, как я задумал. Решительно сбудется все. Путешествовать, говорит, будешь много. А в конце даже комплимент сказала – большой ты будешь человек! Безусловно, стоит заплатить рубль». Эрудированный читатель может заметить тут сходство с известной повестью Алексея Толстого «Похождения Невзорова, или Ибикус». Там главный герой самозваный граф Невзоров, порой ощущающий себя инфернальным Ибикусом гадальной колоды, говорящим черепом, символизирующим смерть, тоже встречает цыганку, предсказывающую ему завидную судьбу. Вот невзоровский рассказ приятелю об этом достопамятном событии: «Подходит ко мне старая, жирная цыганка: «Дай, погадаю, богатый будешь, – и – хвать за руку: – Положи золото на ладонь».

В совершенно трезвом виде вынимаю из кошелечка пятирублевый золотой, кладу себе на ладонь, и он тут же пропал, как его и не было. Я – цыганке: «Сейчас позову городового, отдай деньги». Она, проклятая, тащит меня за шиворот, и я иду в гипнотизме, воли моей нет, хотя и в трезвом виде. «Баринок, баринок, – она говорит, – не серчай, а то вот что тебе станет, – и указательными пальцами показывает мне отвратительные крючки. – А добрый будешь, золотой будешь – всегда будет так», – задирает юбку и моей рукой гладит себя по паскудной ляжке, вытаскивает груди, скрипит клыками.

Я заробел, – и денег жалко, и крючков ее боюся, не ухожу. И цыганка мне нагадала, что ждет меня судьба, полная разнообразных приключений, буду знаменит и богат. Этому предсказанию верю, время мое придет, не смейтесь». Но товарищи как Сталина, так и Невзорова над предсказаниями смеются и, как выясняется, ошибаются. Поскольку оба действительно становятся: один – богатым, другой – самым настоящим «большим человеком», хотя и свершает до этого не по своей воле дальнее путешествие в Сибирь.

Таким образом, у части зрителей «Батума» могла в принципе возникнуть неприятная, крайне нежелательная ассоциативная связь между молодым революционером Иосифом Виссарионовичем Джугашвили, превратившимся во всесильного диктатора Сталина во главе огромной страны, и скромным конторщиком Семеном Ивановичем Невзоровым, сделавшимся преуспевающим мошенником, авантюристом, обретшим в финале толстовской повести желанное богатство с помощью устройства «тараканьих бегов», отразившихся и в булгаковском «Беге». Герой Толстого успевает, помимо своей воли, правда, послужить и агентом белой контрразведки. Как знать, не мысль ли о возможной вынужденной связи сосланного в Сибирь организатора Батумской демонстрации с охранкой подспудно руководила Булгаковым, когда он уподобил своего героя зловещему Ибикусу. Однако, если такое уподобление и имело место в действительности, сделано оно могло быть только подсознательно. Вряд ли Булгаков рискнул бы в такой пьесе без нужды дразнить гусей, что могло вызвать смертельно опасный для опального автора гнев всемогущего «первого читателя».

Скорее всего, мы никогда достоверно не узнаем, читал ли Сталин толстовскую повесть и возникли ли у него опасные для Булгакова ассоциации по прочтении эпизода с цыганкой. Скорее всего, нет, не возникли, иначе бы на одолеваемого смертельной болезнью драматурга не обрушились бы некоторые запоздалые милости: полная выплата гонорара за так и не поставленный «Батум», помещение Булгакова в правительственный санаторий в Барвихе, забота о больном, которые проявлял в последние недели булгаковской жизни глава советских писателей Александр Фадеев, явно по указанию, исходившему от Сталина. Да и так ли уж много зрителей действительно различили бы опасные аллюзии в насквозь мифологичной пьесе, рассчитанной на мифологичное же восприятие в атмосфере все усиливающегося культа Сталина, апофеозом которого и должны были стать юбилейные торжества?