Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

СТАЛИН. У меня совершенно здоровая грудь и кашель прекратился… (Теперь, когда Сталин начинает говорить, становится понятно, что он безмерно утомлен.) Я, понимаете, провалился в прорубь… там… но подтянулся и вылез… а там очень холодно, очень холодно… И я сейчас же обледенел… Там все далеко так, ну, а тут повезло: прошел всего пять верст и увидел огонек… вошел и прямо лег на пол… а они сняли с меня все и тулупом покрыли… Я тогда подумал, что теперь я непременно умру…»

Эта сцена навеяна не только соответствующим рассказом из книги Барбюса о чудесном избавлении Сталина от туберкулеза после купания в ледяной воде во время побега из ссылки, но и сходным эпизодом из «Дней Трубиных»: приход замерзшего Мышлаевского в турбинский дом. Однако очень уж она далека от уровня самой знаменитой булгаковской пьесы. Герои разговаривают примерно так, как в мексиканских «мыльных операх» 80-х. Сталинский монолог и близко не стоит к турбинскому: «К вам обращаюсь я, друзья мои…» Быть может, подобную ходульную речь Сталин простил бы какому-нибудь провинциальному драматургу, закрыл бы глаза на недостатки ради святого и благородного дела поддержания собственного культа. Но закрыть глаза на халтуру у автора «Дней Турбиных»… Виленкин несколько десятилетий спустя признавался: «Когда я недавно перечитывал эту пьесу, скажу откровенно, она показалась мне в художественном отношении довольно слабой, во всяком случае, несравнимой с другими, любимыми моими пьесами Булгакова. Теперь я почувствовал, как она, должно быть, трудно ему давалась». Почему Сталин не мог точно таким образом посмотреть на «Батум», причем тогда же, в 39-м? Ведь над ним, разумеется, не довлел страх перед собственным именем, в отличие от других слушателей пьесы, и он был вполне свободен в своих оценках. Наверное, Сталин почувствовал, и что пьеса «в художественном отношении довольно слабая» и что давалась она Булгакову с гораздо большим трудом, чем близкие и любимые «Дни Турбиных». Вождь оценил жертву: чтобы обрадовать вконец расстроенного драматурга, передал руководителям МХАТа второй, успокоительный отзыв: пьеса-де хорошая, вот только ставить никак нельзя. Наверняка Сталин пытался вообразить, каким будет «Батум» на сцене Художественного театра, и пришел к неутешительному выводу. Роль молодого Джугашвили должен был играть Николай Хмелев. Зрители неизбежно вспоминали бы его же Алексея Турбина, до которого герою «Батума» было как до небес! Уже одно это впечатление политически представляло несомненный вред, хотя, конечно же, без каких-либо злых намерений со стороны автора. И судьба «Батума» была решена…

А что же Булгаков, еще в самом начале работы над пьесой пророчески говоривший Виленкину: «Нет, это рискованно для меня. Это плохо кончится»? Как же он в действительности относился к Сталину? Ответ мы найдем в «Мастере и Маргарите». 14 мая 1939 года писатель впервые прочел друзьям окончание романа. Реакция слушателей была довольно странная. Елена Сергеевна так передает ее: «Последние главы слушали почему-то закоченев. Все их испугало. Паша (многоопытный завлит Художественного театра П.А. Марков. – Б.С.) в коридоре меня испуганно уверял, что ни в коем случае подавать нельзя – ужасные последствия могут быть». Что же так напугало правоверных советских театральщиков (а, кроме Маркова, Булгакова слушали Бокшанская, Калужский, Виленкин и драматург А.М. Файко)? Скорее всего, один из заключительных эпизодов, когда Воланд в последний раз взирает на горящую Москву: «Он поднял голову, всмотрелся в разрастающуюся с волшебной быстротою точку и добавил: – У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!» Получается, что Сталин удостоился похвалы самого сатаны, которому после него и делать-то в столице особенно нечего. Кстати сказать, этот фрагмент текста так и не был вычеркнут самим писателем из сохранившейся последней версии машинописи романа, и сегодня мы не можем с уверенностью сказать, был ли иной вариант, без крамольных слов о Сталине, известный нам по всем изданиям «Мастера и Маргариты», продиктован жене смертельно больным писателем в последние недели жизни, или Елена Сергеевна сама придумала конец, приемлемый для представления рукописи «первому читателю». Во всяком случае, счастьем для Булгакова стало, что этих слов Сталин так и не прочитал.