Иосиф Сталин. Часть 3. Верховный главнокомандующий

Однако союзники не спешили претворить в дела свои заверения о готовности к совместной борьбе. Для этой сдержанности были известные основания. Первые сообщения о ходе советско-германской войны напоминали недавние события в Европе, в ходе которых Германия в считанные дни расправилась с Польшей, Францией, Югославией, Грецией и другими странами. Министр обороны США так оценивал перспективы боевых действий Германии в СССР: "Германия будет основательно занята минимум месяц, а максимально, возможно, три месяца задачей разгрома России". Еще более пессимистично оценивали шансы СССР английские военные. Они считали, что "возможно, что первый этап, включая оккупацию Украины и Москвы, потребует самое меньшее три, а самое большее шесть недель или более". Запад желал задержать падение СССР, чтобы отсрочить ожидавшееся вторжение немцев в Великобританию, Индию и другие страны, но ни США, ни Великобритания не верили в способность СССР к долгому сопротивлению. Как говорилось выше, с целью узнать, сколько СССР сможет продержаться в Москву был направлен помощник Ф.Д.Рузвельта и самый его доверенный советник – Гарри Гопкинс. Посетив по дороге Лондон, Г. Гопкинс получил полномочия и от Черчилля для ведения переговоров со Сталиным и таким образом он выступал как первый посланец англо-американских союзников.

Вечером 30 июля Гарри Гопкинс был принят Сталиным. Позже делясь впечатлениями о Сталине в журнале "Америкэн", Г. Гопкинс писал: "Он приветствовал меня несколькими быстрыми русскими словами. Он пожал мне руку коротко, твердо, любезно. Он тепло улыбался. Не было ни одного лишнего жеста или ужимки… Ни разу он не повторился. Он говорил так же, как стреляли его войска, – метко и прямо… Казалось, что говоришь с замечательно уравновешенной машиной, разумной машиной.

Иосиф Сталин знал, чего он хочет, знал, чего хочет Россия, и он полагал, что вы также это знаете. Во время второго визита мы разговаривали почти четыре часа. Его вопросы были ясными, краткими и прямыми. Как я ни устал, я отвечал в том же тоне. Его ответы были быстрыми, недвусмысленными, они произносились так, как будто они были обдуманы много лет назад… Во всем, что он говорит, чувствуется выразительность".

"Если он всегда такой же, как я его слышал, то он никогда не говорит зря ни слова. Если он хочет смягчить краткий ответ или внезапный вопрос, он делает это с помощью быстрой сдержанной улыбки – улыбки, которая может быть холодной, но дружественной, строгой, но теплой. Он с вами не заигрывает. Кажется, что у него нет сомнений. Он создает в вас уверенность, что Россия выдержит атаки немецкой армии. Он не сомневается, что у вас также нет сомнений".

"Он предложил мне одну из папирос и взял одну из моих. Он непрерывно курит, что, вероятно, и объясняет хриплость его тщательно контролируемого голоса. Он довольно часто смеется, но это короткий смех, быть может, несколько сардонический. Он не признает пустой болтовни. Его юмор остр и проницателен. Он не говорит по-английски, но, когда он обращался ко мне по-русски, он игнорировал переводчика и глядел мне прямо в глаза, как будто я понимал каждое слово. …Два или три раза я задавал ему вопросы, на которые, задумавшись на мгновение, он не мог ответить так, как ему хотелось бы. Он нажимал кнопку. Моментально появлялся секретарь, так, как будто он стоял наготове за дверью по стойке "смирно". Сталин повторял мой вопрос, ответ давался немедленно, и секретарь исчезал".

"В Соединенных Штатах и в Лондоне миссии, подобно моей, могли бы растянуться и превратиться в то, что государственный департамент и английское министерство иностранных дел называют беседами. У меня не было таких бесед в Москве, а лишь шесть часов разговора. После этого все было сказано, все было разрешено на двух заседаниях".