Ёсико

Я должен был пойти за ним. Мне отчаянно хотелось сказать ему, чтобы он прекратил извиняться. Его дело было правое. И я на его стороне. Но течение унесло его, и на этом месте была уже другая пенящаяся волна из скандирующих, танцующих, марширующих и бегущих человеческих тел. Я старался идти в ногу с ними, следуя за людской рекою к Парламенту, и всю дорогу кричал и подбадривал их. Я был в восторге от силы восстания, дарившего надежду на реальные перемены, на возрождение того чувства безграничных возможностей, которое посетило меня, когда я впервые приехал в Японию. Но в то же время я ощущал себя бессильным и никчемным, словно наблюдатель-одиночка на массовой оргии.

У Южных ворот картина стала хаотичнее. Разбиваясь о полицейские баррикады, дисциплина, похоже, начала рушиться. Пока одни ломали ворота таранами, другие бросались телом на полицейский спецназ с таким безрассудством, что это не могло не кончиться плохо. В первый раз я увидел свежую кровь на лицах ребят, которые оказались слишком близко к полицейским дубинкам. Одного полицейского засосало в толпу студентов с налобными повязками, на которых было написано: «Победа или смерть», и его чуть не растерзали. Под ноги толпы попала молодая женщина, она корчилась на земле и молила о помощи. Дальше в схватку вступила еще одна группа людей, которых я раньше не видел. Это были молодые ребята с круглыми крестьянскими лицами, прорубавшие себе дорогу через ряды студентов деревянными мечами кэндо. Они делали это с сердитым наслаждением деревенских парней, которым очень хочется проучить этих избалованных очкариков. Я не знал тогда, что эти «патриотические» хулиганы работали на Ёсио Танэгути — человека, который помог Ёсико получить американскую визу.

Кто же тогда ударил меня? Кто-то из головорезов Танэгути или один из студентов? Этого я уже никогда не узнаю. Мои нынешние воспоминания — месиво из расплывшихся, не связанных между собою образов. Я помню, как закричала девушка, угодив под ноги толпы, и я бросился ей помогать. Помню, как кто-то закричал: «Долой англо-американских дьяволов!» Это я запомнил, потому что мне это показалось очень странным. Почему «англо-американские»? При чем тут, господи, англичане? Еще помню, как мимо демонстрантов в сторону парка Хибия проехала черная машина, явно направляясь в город из здания Парламента. Миловидная женщина, высунувшись из окна машины, кричала студентам: «Вперед! Студенты Японии, вперед! Мы гордимся вами!» Все это промелькнуло одновременно — и случилось так быстро, что сейчас я уже не уверен, но тогда готов был поклясться, что этой женщиной была Ёсико…

Следующее, что помню, — я прихожу в себя с пронзительной головной болью на койке госпиталя Святого Луки в Цукидзи. Удара по затылку я не почувствовал. Наверное, сразу потерял сознание. Доктор Иванов, высокий русский врач, склоняется надо мною с улыбкой, как над капризным ребенком. «Это научит вас не вмешиваться в японские дела, — говорит он с едва заметным русским акцентом. — Могли бы и растоптать…» Я же совсем не в том настроении, чтобы выслушивать подобные лекции, и уже почти готов невзлюбить этого доктора Иванова. Но постепенно, приходя в себя после удара по голове и слушая истории из его жизни, я привязываюсь к нему. Родившись в Харбине за десять лет до того, как японцы установили контроль над Маньчжурией, Иванов приехал в Токио в 1940 году учиться на врача. «В Японии я вполне преуспел, — поведал мне он. — Но это потому, что я всегда знал свое место. Возможно, я так и умру в этой стране, но я знаю, что всегда буду здесь гостем, который невольно вмешивается в чужие дела, вечным аутсайдером. Так уж здесь все устроено, и я совсем не против, мне даже это нравится. Я не хочу ничему принадлежать. Я никого не беспокою, и никто не беспокоит меня. И если вы хотите здесь остаться, друг мой, лучше запомните то, что я вам говорю».

Я поблагодарил его за совет. Он усмехнулся:

— Вы американец, так ведь?

Я подтвердил, что так оно и есть. Он радостно рассмеялся.

— Когда-то и я был американцем, — сказал он и засмеялся еще громче. — И как американец много раз умирал ужасной смертью…

И доктор Иванов захохотал так заливисто, что я испугался, не задохнется ли он. Оказалось, он играл американцев в японских фильмах, чтобы платить за свое обучение в Токио во время войны.

— Я был отличным плохим парнем!

Я спросил, в каких фильмах он играл.

— О, — улыбнулся он, — вы, скорее всего, их не знаете. Даже японцы почти забыли все эти фильмы.

Мне стало интересно: снималась ли хоть в одном из них Ри Коран?

— Ри Коран?! — воскликнул он. — Она была моим идолом еще тогда, в Харбине. О, я могу вам столько рассказать о Ри Коран. Вы знаете, что у нее был русский любовник?