Ёсико

Моя страстная любовь к Токио забавляла Окуни. А я и правда ощущал себя так, будто попал на нескончаемое цирковое представление: кинотеатры, бары, кабаре, проститутки, лотки вокруг синтоистских храмов, рынки под железнодорожными путями, старые солдаты, играющие меланхолические баллады военного времени на станциях подземки… Денег у меня не было, но я смотрел в оба, впитывая все, что видел, как ребенок на ярмарочной площади. Кому он нужен, театр? Улицы были моим театром. Мы с Окуни бродили по всему городу от закоулков Асакусы, где он вырос, до дешевых баров в Синдзюку, где напивались и спорили о театре, кино и Жан Поле Сартре. Окуни с ума сходил от Сартра. «Ситуация! — орал он, и глаза его выкатывались и блестели, как черные гранитные камешки. — Вот в чем все дело! Заранее ничто не предопределено. Мы меняемся, реагируя на ситуацию…» Конечно же он всегда был одет в черный свитер. А когда на последнем курсе университета собрал свою театральную труппу, назвал ее Экзистенциальным театром.

Но теории Окуни, а точнее, теории Жан-Поля Сартра интересовали меня куда меньше, чем его бесконечные истории о том, как он рос на руинах Асакусы. Я никогда не видел разрушенных городов. Мой родной городишко располагался слишком далеко от тех мест, по которым наносились регулярные бомбовые удары, кроме разве что авиабазы, которую бомбили несколько раз. В разрушенной же столице было что-то чрезвычайно романтическое. В отдельных районах Токио еще оставались шрамы войны, но большая часть завалов была расчищена в преддверии Олимпийских игр 1964 года. Мы, японцы, походили на нервную домохозяйку, напуганную тем, что почтенные зарубежные гости могут заметить пылинку в гостиной. Окуни же глубоко тосковал по городу руин. Токио был фантастической площадкой для игр. Поскольку все было разрушено, открывалось просто бесконечное пространство для воображения. Окуни вспоминал, что из Асакусы можно было увидеть гору Фудзи. Рассказывал мне истории о людях, которых я даже примерно не мог вообразить: о проститутке-трансвестите, чьим домом был общественный туалет; о выжившем камикадзе, который стал танцором в кафешантане; о банде малолетних карманников, которую возглавлял буддийский священник.

— Знаешь, — сказал мне Окуни одной душной августовской ночью, когда мы сидели и пили пиво в баре на Синдзюку, — я тебе завидую.

Едва заметная улыбка играла на его губах, когда он смотрел мне в глаза — неотрывно, будто пытаясь заставить меня отвести взгляд первым. Сказать, что я удивился, было бы слишком мягко. Окуни завидовал мне? На самом деле все как раз наоборот! Но он объяснил:

— Вырасти в Токио — все равно что свариться в гигантской похлебке, куда набросали все что можно — западного, азиатского, японского… У нас нет ничего своего, нет своей почвы, воняющей грязью. В то же время у тебя, выросшего в глуши, по жилам течет нечто более густое. Возможно, ты сам этого не понимаешь, но оно сидит в твоем подсознании.

Для меня это было слишком глубоко. Откуда ему знать, что сидит в моем подсознании?

Я запротестовал:

— Но это же культура без пользы, узколобая и провинциальная…

Он покачал головой:

— Провинциальность — это хорошо.

— Но зачем быть лягушкой в узком колодце? Я приехал в Токио для того, чтобы освободиться от этого. Туда я могу вернуться всегда. Но сначала я хочу увидеть мир.

— Вот где ты неправ, — сказал Окуни, наливая остатки пива в мой стакан. — Как только ты уйдешь, ты уже никогда не сможешь вернуться обратно. Будет слишком поздно. Держись за родную землю и защищай ее как бесценное сокровище. Хочешь знать, о чем я думаю?

— О чем?

— Я думаю, что художник никогда не должен покидать своего дома.

Должен признаться, слова вонзились в меня, точно стрелы. Я как раз изо всех сил старался избавиться от смазанного северного акцента и произносить слова четко, как чистокровный токиец. Мне показалось, что Окуни относится ко мне свысока, раз для собственного развлечения пытается навязать мне роль деревенщины.

— А как же Сартр? — уточнил я.

— А что с ним такого? — спросил Окуни.

В разговоре промелькнуло какое-то раздражение. Нервы стали сдавать.

— Сартр говорит, что человек не детерминирован ситуацией, — настаивал я. — Ты сам делаешь свой выбор. Люди, живущие честно, постоянно меняются. Ты сам всегда это говоришь. Как же ты можешь заявлять, что творческое начало предопределяется местом, в котором ты родился?