Ёсико

Видели бы вы физиономии европейцев, когда мы вышвыривали их из Шанхайского клуба! Они просто поверить не могли, что происходящее с ними реально. Мир для них словно перевернулся. Никогда больше знаменитый «Длинный бар» не будет закрыт для азиатов. Никогда больше на территории Азии не будет табличек «Собакам и китайцам не входить». Теперь Шанхай — наш. Я едва сдержал слезы, когда спустили британский флаг и наше «восходящее солнце» взошло над Гонконгско-Шанхайским банком. Какое зрелище! А позже той же ночью, когда фейерверк, запущенный с крыши гостиницы «Катэй», осветил все небо, я кричал и хлопал в ладоши как сумасшедший. Вся Шанхайская набережная была запружена толпами китайцев. Похоже, они еще не оправились от грохота первых салютов и не совсем понимали, чего ждать дальше. Некоторые держались испуганно. Я подошел к группе людей, одетых по-зимнему, и сказал им, что не нужно бояться. Это не взрывы, это праздничный салют. И хотя они очень стеснялись радоваться вместе со мной, я знал, что однажды они поймут, что это был час их освобождения.

18

Ежегодный обед в честь японо-еврейской дружбы харбинская гостиница «Модерн» обычно давала ранней весною, в марте. Почему — никто не знал, но это уже стало традицией. В 1942 году это произошло 8 марта. Я никогда не любил Харбин с его русскими православными церквями, конными повозками и нищими попрошайками. Харбин был местом ненадежным. Там вечно казалось, что за тобой следят. Одноглазый грек, ошивавшийся в вестибюле гостиницы «Модерн», конечно же работал шпионом, хотя и не понять на кого. И в этом был весь Харбин. Вы никогда не знали, кто ваши друзья. У русских большевиков повсюду были шпионы. Как и у «красных» китайцев, и у повстанцев Чан Кайши. Разумеется, были свои шпионы и у нас. Но в этом деле мы не слишком преуспели. Для эффективной работы шпион должен знать не один, а несколько языков, быть вездесущим и в то же время невидимым. Вот евреи — они прирожденные шпионы. А мы, японцы, в любых иностранных компаниях сразу же выделяемся и торчим, как больной палец, у всех на виду.

Но мы не глупили. Конечно же нам было отлично известно, что евреи владеют крупнейшими мировыми банками, что они проникли в британское правительство и управляют Вашингтоном, как собственным кукольным театром. И в том, что Рузвельт был евреем, а Ротшильд — его банкиром, случайности нет. Мы также прекрасно понимали, что никто чужой не может проникнуть в международные еврейские сети. Давить их силой было так же бесполезно, как рвать паутину: разрушишь одну — глянь, а уже сплетена другая. Нет, в отличие от немцев, нам, японцам, хватило ума понять, что евреев нужно держать на своей стороне.

Владел гостиницей «Модерн» один русский еврей по фамилии Эллингер. Ее прежний владелец, также еврей, сошел с ума, когда одного из его детей похитили — скорее всего, большевики. В Харбине это было таким же обычным делом, как снегопады зимой. Даже после провозглашения Маньчжоу-го похищение детей воспринималось всеми как неизбежное зло нашей жизни. Игроки в гольф носа не высовывали на поле без вооруженной охраны. Каждый ресторан, желающий видеть у себя публику определенного уровня, нанимал охранников. Вы не могли пойти в Харбинскую оперу или даже в общественный парк, если вас не охраняло сразу несколько человек. Богатейшие из китайцев содержали целые охранные армии. Жертвами похитителей очень часто становились богатые евреи, поскольку были слишком жадными, чтобы платить за свою безопасность, а русские ненавидели евреев довольно сильно. Во всяком случае, Эллингер, человек богатый и влиятельный, владел сразу несколькими театрами в городе. Музыка была его страстью, особенно музыка великих немецких композиторов. По некоторым своим делам я соприкасался с Эллингером довольно плотно, хотя и понимал, что полностью доверять ему нельзя.

Чуть ли не единственной слабостью Эллингера был его сын — оперный певец, обучавшийся в Париже, его кровное чадо, которым он дорожил больше всего на свете. Этот юноша по имени Макс оказался смазливым тенором с меланхолическими глазами и вислым носом, типичными для представителей его нации. В глазу он носил монокль, который часто ронял от волнения. Но особенно отчетливо запомнились мне его уши — громадные, розовые и чувствительные, как локаторы.

По случаю ежегодного обеда в честь взаимной дружбы Макс приехал в город навестить отца. У Макса тоже имелись свои слабости: девочки, особенно высокие и русские. Снисходительный отец мирился с этим. Дескать, у молодого самца должны быть свои удовольствия и так далее. Но старик очень волновался из-за сыновней беспечности. Обычно после наступления темноты Макс слонялся по улицам из одного клуба в другой так, словно он в Париже. Нередко я заставал отца и сына в разгаре серьезной ссоры. Они орали друг на друга так громко, что даже оперные рулады из трубы граммофона не могли заглушить их криков.