Ёсико

История, рассказанная в «Моем соловье», происходит в 1920-х. По Китаю как оглашенные носятся китайские генералы и русские большевики. Во время нападения китайских бандитов японская девушка теряет своих родителей. Ее спасает и удочеряет русская оперная певица в Харбине. Сама примадонна больше не хочет петь, ибо несколько ее представлений были сорваны большевистскими диверсантами, но учит пению свою приемную дочь. Когда те же бандиты, что лишили жизни ее родителей, угрожают напасть на Харбин, русские эмигранты приходят в ужас. Но все кончается хорошо, в 1931-м японская армия восстанавливает порядок и предлагает несчастным русским беженцам свою защиту. Отчим девушки в конце концов соглашается спеть Мефистофеля в «Фаусте», но тяжело заболевает и умирает прямо на сцене. Тут можно бы и закончить эту слезливую мелодраму. Но внезапно сюжет делает еще один поворот. Обнаруживается, что настоящий отец девушки выжил. Но, узнав, что его дочь живет в безопасном Харбине, он позволяет девушке ухаживать за ее больным отчимом, пока тот наконец не отправляется на тот свет в финальной сцене, предназначенной исключительно для того, чтобы выжать из публики слезы, как сок из лимона.

Жизнь на съемочной площадке, и без того напряженная, очень быстро переросла в нескончаемую войну старых козлов. И причиной мужской вражды, подобно Елене в древнегреческом мифе, стала бедняжка Ри. Симидзу не выносил, когда она исчезала из виду, особенно если где-то поблизости околачивался Хотта. А Ри не могла пренебречь вниманием известного японского актера, прилетевшего из Токио для того, чтобы сыграть роль ее отца. Дмитрий не-помню-как-его, русский баритон из Харбинской оперы, игравший ее отчима, просто ревел от ярости, когда Ри уходила обедать с кем-нибудь из ее японских воздыхателей. А она была так доверчива, так сильно желала учиться у этих почтенных мужчин, что могла стать для них очень легкой добычей.

А еще был Макс, бедный глупый Макс. И здесь уж точно моя вина. Я никогда не должен был знакомить его с Ри. Но я думал, ему понравится смотреть, как снимают кино. И он заинтересовался. Да, ему нравится кино, признался он. Любовь его к Ри была щенячьей, можно не сомневаться, да и сам он был слишком застенчив для каких-либо физических отношений; но он, не отставая ни на минуту, мотался за Ри по всей съемочной площадке, настойчиво приглашал ее обедать и звонил ей в гостиницу, пока я не решил положить этому бреду конец. Боюсь, я сильно разозлился и потребовал в весьма жестких выражениях, чтобы он никогда больше не появлялся рядом с Ри. Макс побледнел, как привидение, и сказал очень тихо: «Вы были мне другом». А потом развернулся и убежал. Я больше ничего о нем не слышал, и это очень меня беспокоило. Но что я мог сделать? Я хотел защитить и его, но моим главным долгом все-таки оставалась защита Ри.

Поэтому я внимательно следил за Симидзу и Хоттой. Для этого мне пришлось провести много ночей, беспробудно пьянствуя в баре гостиницы «Модерн». Я выслушал сотни признаний в неразделенной любви и слезливых жалоб о том, как трудно снимать хорошие фильмы в тяжелые времена. Но эти двое были слишком умны, чтобы разглашать свои по-настоящему опасные мысли. Лишь однажды Хотта немного расслабился, да и то после сильнейшего запоя. Сначала он уснул, положив голову на стол. А когда я собрался к себе в номер, он поднял голову, уставился на меня налитыми кровью глазами и пробормотал:

— Знаешь, Сато… Мы проиграем эту войну. Это точно. Мы ее проиграем, потому что мы бедная, маленькая островная страна, а Америка слишком большая и сильная. Но даже пускай мы проиграем войну, я хочу показать всему миру, что мы можем снимать кино не хуже, чем они. Нет! Даже лучше, чем в Голливуде. По крайней мере, мы доведем дело до конца. И это будет лучший музыкальный фильм, когда-либо снятый в истории…

19

Как-то днем я сидел в своем номере (группа была на съемках), как вдруг услышал, что кто-то зовет меня. Точнее, выкрикивает мое имя, стуча кулаками в дверь. Это был Эллингер — глаза навыкате, из горла вырываются странные, нечеловеческие звуки. Я силком усадил его, дал стакан воды. Наконец он пробормотал, заикаясь, на плохом японском: «Они похитили его!» — и, упав на колени, разрыдался, как женщина. Сначала я растерялся. Кого похитили? Где? Почему? Я еле сдержался, чтобы не выказать нахлынувшего неуважения к Эллингеру: нельзя же так распускаться. Вот она, оборотная сторона еврея: заберите у него защитный покров из денег — и узрите лишь жалкую и хнычущую человеческую плоть.

Но еще больше я поразился, узнав, что похитили Макса. Да, мне следовало присматривать за мальчиком. Он был слишком доверчив. Пожалуй, я был с ним слишком строг. Да и самого Эллингера было за что винить. Мотался повсюду, хвастаясь своим бесценным Максом — его талантом исполнителя, его прекрасной наружностью, его успехами в Париже и все такое. Он нарушил золотое правило Харбина: «Не привлекай внимания».