Йот Эр. Том 2

— Давно это было… Тогда в первую еще ссылку деда вели этапом. Ну, а я за ним… Нет, не тогда, — путается бабушка, — это уже в третий раз нас в Сибирь гнали. Тогда уж тетя Нина и тетя Маруся у меня были. От этого-то и еще смешнее.

Так вот. Пригнали нас на место, а размещать, как всегда, стали политических по два-три человека с бандюгами. А наши за дорогу так ослабли, что эти головорезы за похлебку их уморили бы в два счета. Вот и устроили мы лежачую забастовку. Казаки спешились, ружья сдуру побросали и давай за руки, за ноги тащить. Ну, только этого и ждали. Команду подали, ружья похватали, пальбу устроили. Казаки на конь и в лес, а наши тем более ждать не стали: кто куда…

А дед в дороге заболел…

— Бабуля, а когда будет смешно? — закапризничала я.

— Сейчас и будет, — успокаивает бабушка. — Так вот, дед-то заболел. Жар у него был. А у меня на руках девочки маленькие. Приютила нас бобылка одна на день, а потом и говорит: «Уходи, Евдокея! Слыхала я, солдат прислали, вашего брата ссыльного усмирять идут». Добрая бобылка была. «Бери, — говорит, — корову, а то куда тебе с малыми девками-то?» Так ни за что и отдала.

Вот и пошли мы… Тайга. Дед бредит. День к концу, а он вдруг как захохочет. Я — к нему. А у него аж слезы из глаз, продохнуть не может, даже икать стал, так смеялся. Я сначала испугалась, думала — бред, а потом поняла, да и сама повеселилась.

Представляешь, шли-то мы лесом. Зимой. Снежище. Значит, так: я впереди. Тащу из лапника как бы сани. На них лежит дед, а к ним привязана корова. Ну, а мороз же! Так мы с бобылкой на корову через ноги два тулупа надели и завязали, ноги ей платками обвязали, и на башку платок пуховый, а через платок — рога. А на корове в двух хурджумах, что еще с Кавказа привезли, сидят закутаные Нина и Маруся. Вид у них!..

Бедный дед потом рассказывал, что с полчаса смотрел, думал — бредит, понять не мог — что за зверь за ним идет.

Мы весело хохочем вместе с бабушкой, а потом пьем чай с медом. И я знаю, что утром буду совсем здорова.

3. Двуликий Янус

Когда это было? Осенью сорок третьего или сорок четвертого? Наверное, я все-таки была еще маленькой, раз путаю даты. А может, виноват был голод? Голод, который длился три года. Голод в мирном, цветущем, солнечном городе, где на каждом углу жарили шашлыки, в чайханах зазывали на душистый янтарный плов, мальчишки-разносчики бегали по улицам, предлагая на все голоса пирожки, конфеты, холодную воду, а базары ломились от прекрасных фруктов и овощей… Цветы, солнце, ароматы…

В сентября стали приезжать блокадные ленинградцы.

Да, Ташкент — это не Ленинград!

В октябре уже была заполнена «Канатчикова дача» (дом сумасшедших), а потом — еще четыре трехэтажных школы. Голодать в блокадном, суровом, фронтовом городе, голодать всем вместе, было куда легче. А тем, кто умер от голода здесь, никто не поставил памятной стелы, по ним не горит Вечный огонь, а ведь им было труднее!

Никогда не забыть этих жутких скрипучих арб, выплывавших, как корабли-привидения, из утреннего тумана. Оборванные, безликие их погонщики страшными крючьями подбирали трупы на улицах, и арбы плыли дальше, увозя свой страшный немой груз, торчащий в разные стороны окоченевшими руками и ногами, как скрюченные ветви саксаула.

А с первыми лучами солнца город наполнялся шумом и выкриками разносчиков: «Мыс дай су!»

И люди не хотели вспоминать, знать, видеть. А те, кому предстояло стать этим «саксаулом», если у них еще доставало сил, — сходили с ума.

Странным городом был Ташкент этих лет. Многоликим.

Там жила Тамара-ханум, великолепная танцовщица, занимавшая восемнадцать комнат в собственном доме-особняке и имевшая тридцать человек прислуги.

Там жил Чои-хан — жирный, наглый тридцатилетний глава всех бандитов, почему-то имевший белый билет и проводивший все вечера в ресторане «Националь». И хотя все всё о нем знали, он оставался на свободе, и по дешевке, за лепешки, покупал себе каждую ночь по девочке.

Но там же был эвакуированный «Ростсельмаш», где люди, похожие на тени, работали по четырнадцать — шестнадцать часов, приближая Победу. Там же был эвакогоспиталь, где от переутомления умирали у операционного стола хирурги, спасая людей.

Там же была Фатима-ханум, которая усыновила четырнадцать беспризорных малышей, потеряв шестерых сыновей, ушедших добровольцами на фронт.

Да, это был очень многоликий город — Ташкент осенью 1944 года.

4. Zum Andenken (На память)

Самое лучшее место на свете — это площадь Пушкина. Правда, это мое личное мнение.

Сидишь на солнышке, журчит фонтан, а вокруг — весь мир! Столпотворение! Спешат машины и люди, фланируют ожидающие, целуются влюбленные, играют дети, дремлют старушки, сражаются воробьи, клянчат еду у людей голуби. Иногда появляются очень важные и глубокомысленные вороны или выгуливают на поводке своих хозяев умные породистые собаки. Здесь всегда останавливаются туристские автобусы, здесь постоянно водят группы иностранцев, и здесь же, у подножья черного Пушкина, на «квадрате», всегда вьются стаи подростков, точнее, юношей и девушек 16–18 лет.