Иов, или Комедия справедливости

Я притянул ее к себе и прижал крепко-крепко. Земля ходила под нами ходуном, а глухой гул превратился в невообразимый рев.

Тот, кто хоть однажды испытал землетрясение, пусть даже слабенькое, поймет наши чувства лучше всяких описаний. А тот, кто землетрясения не испытывал, не поверит никаким словам, и чем точнее я попытаюсь описать случившееся, тем больше вероятности, что все это примут за выдумку.

Самое худшее в землетрясении то, что ухватиться совершенно не за что… а самое пугающее – шум, адская какофония чудовищных звуков: треск разламывающихся камней, какой-то хруст и скрежет, грохот обвалов, испуганные крики, вопли, плач, стоны раненых и жуткие завывания животных, обезумевших в буйстве стихии.

И все это безостановочно.

Это длилось целую вечность. А потом нас тряхнул главный толчок, и город рухнул.

Я все это слышал. Оглушительный шум многократно усилился. Я с трудом приподнялся на локте и взглянул на город. Купол собора лопнул как мыльный пузырь.

– Ох, Марга! Ты только глянь! Нет, не смотри – это слишком страшно!

Она привстала, не проронив ни слова; ее лицо было лишено всякого выражения. Я покрепче обнял ее и бросил взгляд на полуостров – туда, за Cerro Vigia – на маяк.

Маяк лениво кренился.

Потом он надломился, почти посредине, и медленно, с каким-то странным достоинством, обрушился на землю.

Стоящие на якорях aeroplanos береговой охраны отплясывали неистовый танец на волнах. Новый черпнул воду крылом, его захлестнуло… и тут я потерял его из виду. Над городом повисло густое пылевое облако – тысячи тонн обломков кирпичей и бетона смололо в порошок.

Я отыскал взглядом наш ресторан: «Еl Restaurante Pancho Villa». Стена, на которой красовалась вывеска, растрескалась и обвалилась, засыпав обломками улицу. Облако пыли застлало все вокруг.

– Маргрета! Ресторан! «Панчо Вилья»! Его больше нет.

– Ничего не вижу.

– Его больше не существует, говорю тебе! Разрушен! Ох, слава богу, ни Аманды, ни девочек там сегодня не было.

– Да, Алек, это когда-нибудь прекратится?

Внезапно все прекратилось – внезапнее, чем началось. Пыль чудом исчезла; не было ни шума, ни криков раненых и умирающих, ни завываний животных.

Маяк стоял на месте. Я взглянул влево от него, надеясь увидеть пришвартованные aeroplanos, – и ничего не увидел. Не было даже вбитых в дно свай, к которым они крепились. Я взглянул на город – все спокойно. Собор цел и по-прежнему прекрасен.

Я поискал глазами вывеску «Панчо Вилья».

Ее не было. Знакомое здание на углу выглядело чуть иначе: его форма изменилась, окна тоже были другими.

– Марга, где же ресторан?

– Не знаю. Алек, что происходит?

– Снова они, – с горечью сказал я. – Те, кто меняют миры. Землетрясение кончилось, но это не тот город, где мы жили. Он похож на него, но другой.

Я был прав лишь отчасти. Мы еще не решили, спуститься ли нам, как вдруг снова послышался гул. Все качнулось. Гул многократно возрос, земля задрожала – и этот город тоже рухнул. Снова надломился и упал высокий маяк. Снова рассыпался, оседая, величественный собор. Снова взметнулись к небу клубы пыли, снова раздались крики и вой.

Я поднял сжатые кулаки и погрозил небесам:

– Проклятие Господне! Ну сколько можно?! Два раза подряд – это уже перебор!

И гром не убил меня.

13

Видел я все дела, какие делаются под солнцем,

и вот, все – суета и томление духа!

Книга Екклесиаста, 1: 14

Следующие три дня я опишу вкратце – в них не было ничего хорошего. «И была кровь на улицах, и прах». Оставшиеся в живых – те, кто не был изувечен, не потерял рассудок от горя, не впал в апатию или в истерику, не обессилел, короче говоря, горсточка – бродили среди развалин, стараясь отыскать уцелевших под грудами кирпичей, камней и известки. Но можно ли голыми руками разгрести тонны обломков?

И что делать, когда, добравшись до них, вдруг обнаруживаешь, что опоздал, что поздно было уже в тот самый миг, когда ты принялся за дело? Мы услышали жалобный писк, тихий, как мяуканье котенка, и стали осторожно разбирать завал, оттаскивать в сторону камни, чтобы не причинять лишних страданий засыпанному существу. В конце концов мы добрались до источника звука. Младенец, только что испустивший дух. Позвоночник перебит, голова проломлена. «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень». Я отвернулся, и меня вырвало. Никогда больше не стану читать псалом сто тридцать седьмой.

Ночь мы провели на склоне Ледникового холма. После захода солнца пришлось прекратить работу – в темноте это было бесполезно. К тому же повсюду рыскали мародеры. Я глубоко убежден, что каждый мародер – потенциальный насильник и убийца. Я был готов умереть за Маргрету, если нужно, однако не имел ни малейшего желания умирать храбро, но без толку, в схватке, которой можно избежать.