ИРАКЛИИ АНДРОНИКОВ

его ботинки в ремонте.

И вот настал день моего первого выступления. День, когда я не ел. Не

пил. Не спал. Не лежал. Не сидел. Не стоял. Не ходил. И не бегал. А в

немыслимой тоске с л о и и л с я... Хожу по квартире, стараюсь не думать о

вечере – сердечная муть. Подумаешь – сердце вскакивает в глотку, в, кажется,

кто–то жует его... Я так измучился, так исстрадался, что решил уходить в

филармонию засветло: больше ждать я не мог. И мать, очевидно, хотела сказать

мне что–то напутственное. Она позвала меня... Но у меня не было рассчитано

сил, чтобы еще диспутировать с матерью. Услышав свое имя, и чуть не упал –

так мне стало от него плохо... Я спросил:

– Почему ты так странно смотришь? Мать удивилась:

– Никак я особенно не смотрю...

Я взял под мышку коробку с ботинками Шварца и отправился.

И вот впервые в жизни я вошел в филармонию не с главного хода, откуда

пускают публику, а с "шестого" – артистического – подъезда. С подъезда, куда

и иногда заходил, чтобы взять пропуск, оставленный знакомым дирижером. И уж,

побывав там, в тот вечер находился в состоянии великой немоты и восторга от

мысли, что приобщился...

Я пришел часа за два до концерта, когда иикого еще не было, и вступил в

слабо освещевную голубую гостиную – артистическую, устланную голубым

пушистым ковром, уставленную голубой мебелью и украшенную огромными

зеркалами в золотых рамах...

Я был один и не берусь объяснить, от кого я прятал ноги в носках под

диван, пока обувался в ботинки Шварца. Но когда завязал тесемки и встал,

выяснилось, что они мне впору только по длине. В ширину же они были такие

узенькие, что ступни сложились в них лодочками. Я потерял устойчивость. При

этом подошвы были у них не плоские, а какие–то полукруглые, скользкие,

словно натертые специальной мастикой. Я и шага еще не ступил, а мне уже

казалось, что я, как на лыжах, лечу с горы. Хватаясь за мебель, я попробовал

пройтнсь, и тут выяснилось вдобавок, что они не гнутся в подъеме и надо

ходить, высоко поднимая ноги, словно на них надеты серпы для лазании по

телеграфным столбам...

Пока я учился ходить, гостиную наполнили музыканты. Кто строил скрипку,

кто вытряхивал на ковер слюни из духовых. Ко мне стали обращаться с

вопросами: на каком инструменте я играю, какое музыкальное заведение

окончил, родственник мне Иван Иванович нли по знакомству приткнул меня в

филармонию?

Каждый новый взгляд, на меня обращенный, каждый вопрос погружали меня в

еще не изведанные наукою пучины страха. Очень скоро мне стало казаться, что

я выпил небольшой тазик новокаина: в груди и под ложечкой занемело,

задеревенело, заледенело и, может быть, даже заиндевело. Во рту было так

сухо, что язык шуршал, а верхвяя губа каждый раз, когда я хотел вежливо

улыбнуться, приклеивалась к совершенно сухим зубам так, что приходилось

отклеивать пальцем.

Вдруг я увидел дирижера Александра Васильевича Гаука, под чьим

управлением должны были играть в тот вечер Танеева. Гаук расхаживал по

гостиной, выправлял крахмальные манжеты из рукавов фрака, округлял локти и

встряхивал дирижерской палочкой, как термометром. И я услышал, как капризным

тенорком он сказал: "Я сегодня что–то волнуюсь, черт побери!" И тоненьким

смехом выкрикнул: "Э–хе–хей!"

Я подумал: "Гаук волнуется?.. А и–то что же не волнуюсь еще?" И тут

меня свал пробирать озноб, который нельзя унвть никакими шубами, ибо он

исходит из недр потрясенной страхом душн. По скулам стали кататься какие–то

желваки... В это время ко мне быстро подошел Соллертинский.

– Ты что, испугался? Плюнь! Перестань сейчас же! Публика не ожидает

этих конвульсий и не платила за них. А тебе это может принести ужасные

веприятности! Если гы не перестанешь дрожать, я подумаю, что ты абсолютный

пошляк! Чего ты бо–ншься? Тебе же не на трубе играть в не на кларнете;

язык – все–таки довольно надежный клапан, не подведет! Ну, скажем, тебе надо

было бы играть скрипичный концерт Мендельсона, который помнят все в этом

зале, и ты боялся бы сделать накладку,– это я мог бы понять. Но того, что ты

собираешься сказать, не знает никто, не знаешь даже ты сам: как же они могут

узнать, что ты сказал не то слово?.. Если бы я знал, что ты такой

вдохновенный трус,– я не стал бы с тобою связываться! Возьми себя в руки –

оркестранты смотрят!.. Ну уж раз ты перепугался, тогда тебе не надо говорить

про Танеева. Ты еще, чего доброго, скажешь, что он сочинил все симфонии

Мясковского, и мы не расхлебаем твое заявление в продолжение десятилетий.

Гораздо вернее будет, если ты поимпровизируешь на темы предстоящего сезона.

Воспользуйся тем, что сегодня мы открываем цикл абонементных концертов, и

перечисли программы, которые будут исполнены в этом году. Назови наиболее

интересные сочинения, назовв фамилии исполнителей, а в заключение скажи:

"Сегодня же мы исполняем одно из лучших произведеинй русской симфонической

классики – Первую, до–минорную Танеева, которую вы услышите в исполнении