ИРАКЛИИ АНДРОНИКОВ

Я повернулся – и обомлел. Зал филармонии, совершенно в ту пору ровный,

без возвышений, без ступеней, зал, где я проводил чуть лн не каждый вечер в

продолжение многих лет и пересидел во всех рядах на всех стульях,– в этот

вечер зал уходил куда–то вверх, словно был приколочен к склону крутой горы.

II хоры сыпались на меня и навнеалн над переносьем. Я не понял, что это

объясняется тем, что я приподнят над ним метра на два и вижу его с новой

точки. Я решил, что потерял перпендикуляр между собою и залом, и стал

потихоньку его восстанавливать, все более и более отклоняясь назад, и

восстанавливал до тех пор, покуда не отыскал руками за спиной дирижерский

пульт и не улегся на него, отдуваясь, как жаба.

В зале еще шныряли по проходам, посылали знакомым приветы. У меня было

минуты полторы нлн две, чтобы собраться и сообразить краткий план своего

выступления. Но я уже не мог ни сообразить ничего, нн собраться, потому что

в этот момент был весь как... отсиженная нога!..

Я ждал, пока успокоятся. И дождался. Все стало тихо. И все на меня

устремилось. Памятуя совет Сол–лертинского, я вырвал глазом старуху нз

тридцать второго ряда, повитую рыжими косами,– мне показалось, что она

улыбается мне. Решил, что буду рассказывать все именно ей. И, отворив рот,

возопил: "Се.во.дыня мы оты.кры.ваеммм се.зоныыы Ле.ннн–градысыхой.

го.сударственннной фн.ла.ры.моннннн..." И почти одновременно услышал:

"...адыской.астевенн–НОЙ...МОХОННИН..." И это эхо так меня оглушило, что я

уже не мог понять, что я сказал, что говорю и что собираюсь сказать. Из

разных углов ко мне прнле–талн некомплектные обрывки фраз, между которыми не

было никакой связи. Я стал путаться, потерялся, кричал, как в лесу... Потом

мне стало ужасно тепло и ужасно скучно. Мне стало казаться, что я давно уже

крнчу один и тот же текст. И стоя над залом, и видя зал, и обращаясь к залу,

я где–то от себя влево, в воздухе, стал видеть сон. Мне стало грезиться, как

три недели назад я в безмятежном состоянии духа еду на задней площадке

трамвайного вагона, читаю журнал "Рабочий и театр" и дошел до статьи

Соллер–тинского "Задачи предстоящего сезона филармонии". И вдруг этот журнал

словно раскрылся передо мной в воздухе, и я, скашиваясь влево, довольно

бойко стал произносить какне–то фразы, заимствуя нх из этой статьи. И вдруг

сообразил: сейчас в статье пойдет речь о любимых композиторах

Соллертннского, которых не играют сегодня. Упоминать нх не к чему: сегодня

Танеев. И хотя я помнил, о чем шла речь в статье Соллертннского дальше,–

связи с дальнейшим без этого отступления не было. Я еще ничего не успел

придумать, а то, что было напечатано в первом абзаце, неожиданно кончилось.

Я услышал какой–то странный звук – крик не на выдохе, а на вдохе, понял, что

этот звук нздал я, подумал: "Зачем я это сделал? Как бы меня не выгнали!" А

потом услышал очень громкий свой голос:

– А се.во.ды.ня мы нспол.няем Та.нее.ва. Пер.вую снм.фонню Танеева.

Це–моль. До–минор. Первую симфонию Танеева. Это я к тому говорю, что

це–моль – по–латынн. А до–минор... тоже по–латынн!

Подумал: "Господи, что это я такое болтаю!" И ничего больше не помню!

Помню только, что зал вдруг взревел от хохота! А я не мог понять, что я

такого сказал. Подошел к краю подстаикн и спросил: "А что случилось?" И тут

снова раздался дружный, "кнопочный" хохот, как будто кто–то на кнопку нажал

и выпустил струю хохота. После этого все для меня окииулось каким–то

туманом. Помню еще: раздались четыре жидких хлопка, и я, поддерживая ноги

руками, соскочил с дирижерской подставки и, приосанившись, стал делать

взмывающие жесты руками – подымать оркестр для поклона, как это делают

дирижеры, чтобы разделить с коллективом успех. Но оркестранты не встали, а

как–то странно натопорщились. И в это время концертмейстер виолончелей сгал

настраивать свой инструмент. В этом я увидел величайшее к себе неуважение. Я

еще на эстраде, а он уже подтягивает струны. Разве по отношевию к

Соллертинскому он мог бы позволить себе такое?

Я понял, что провалился, и так деморализовался от этого, чю потерял

дорогу домой. Бегаю среди инструментов и оркестрантов, путаюсь, и снова меня

выносит к дирижерскому пульту. В зале валяются со смеху. В оркестре что–то

шепчут, напранляют куда–то, подталкинают. Наконец, с величайшим трудом,

между флейтами и виолончелями, между четвертым и пятым контрабасами, я

пробилси в неположенном месте к красным занавескам, отбросил их, выскочил за

кулисы и набежал на Александра Васильевича Гау–ка, который стоял и

встряхивал дирижерской палочкой, словно градусником. Я сказал:

– Александр Васильевич! Я, кажется, так себе выступал?

– А я и не слушал, милый! Я сам чертовски нол–нуюсь, эхехехехей! Да

нет, должно быть, неплохо: публика двадцать минут рыготала, только и не

пойму, чтб вы там с Ванькой смешного придумали про Танеева? Как мне его

теперь трактовать? Хе–хе–хе–хей!..