Иранская мина

– Тебе вернут ребенка, я постараюсь это устроить. Но ты должна пообещать, что не будешь пытаться сбежать или причинить вред себе и ребенку. Пойми, что держать тебя здесь – это сейчас не только в их, но и в твоих интересах. Тебя опасно отпускать. Немцы тебя найдут и убьют. Ведь, по их мнению, ты много знаешь. Тебе лучше остаться здесь, под охраной, и рассказать как можно больше. Скоро все закончится, ты снова будешь работать в порту, и все у тебя будет хорошо. Ты ведь нам не враг. Не враг Ирану. Не враг Советскому Союзу.

– Но я больше ничего не знаю. Я же рассказала все. Что же еще я могу сказать?

– Тихо, тихо, – с улыбкой успокоил ее Коган, видя, что женщина снова готова горько расплакаться. – Давай поговорим. Давай вспоминать вместе. Я тебе помогу. Ты рассказала, как познакомилась с шофером, как принимала от него деньги и еду. Как отдала ему посылку и сказала, кому ее передать. Но ты получателя совсем не знаешь, тут все понятно. Давай с тобой поговорим о тех людях, которые тебя заставляли все это делать. Ты их помнишь?

– Задания мне передавал какой-нибудь иранец, которого я в темноте и разглядеть-то не могла. А того, который появился вначале, я больше и не видела. Он высокий, европеец. Глаза у него такие, как будто он тебе сейчас прямо в лицо рассмеется. Волосы не очень густые, назад зачесаны. Рот такой… я не знаю, как объяснить.

– Зухра, ты так хорошо описываешь, как будто всю жизнь занималась физиогномикой.

– Чем? – не поняла женщина. – Не понимаю. Нет… я просто… мне нарисовать проще, чем описать словами.

– Нарисовать? – Коган недоуменно уставился на женщину. – Ты что, хорошо рисуешь? Рисуешь портреты?

– Ничего я не рисую. Пробовала когда-то, и мне говорили, что очень похоже. Я не рисовала уже много лет. Надо было работать…

Коган вскочил со стула, открыл дверь в коридор и попросил американцев принести карандаши и бумагу. Через несколько минут в комнате оказались четыре простых карандаша и несколько листов обычной писчей бумаги. Видимо, взяли ее у какой-нибудь местной машинистки.

– Ну-ка, нарисуй меня, – предложил Борис Зухре.

Зухра грустно улыбнулась и стала перебирать карандаши. Выбрав мягкий, она стала бросать взгляды на Когана и быстрыми штрихами наносить рисунок. Дело пошло быстро, видать, когда-то Зухра уделяла этому занятию много времени. Чувствовалось, что у нее когда-то сформировался навык. Борис с большим удивлением увидел, что на листке и правда появляется его лицо. Конечно, немного искажены пропорции, лицо немного получалось плоским, без характерных морщинок и других линий, но в целом можно было безошибочно узнать Когана, если смотрящий знал его лично.

– Какая ты молодец, – обрадовался Коган. – А теперь нарисуй того человека, который тебя уговорил работать на немцев.

Зухра задумалась, взяла карандаш и стала как-то лениво набрасывать штрихи на лист бумаги. Но постепенно ее движения стали увереннее, кажется, женщина вспомнила лицо того человека в деталях. И чем дольше и правдоподобнее она рисовала, тем увереннее становились линии. Наконец она отдала листок Когану. Он посмотрел на рисунок. Да, на словах женщина примерно так и пыталась описать этого человека. Неприятное лицо. Не потому, что черты неправильные или отталкивающие, а сразу чувствуется в этом человеке двуличность, подлость. И ведь сумела Зухра эти вещи передать рисунком! «А она большой талант», – подумал Коган с одобрением.

Тут женщина, покручивая карандашом между пальцами, вдруг сказала:

– Вы ведь искать этого человека будете, да? Я еще могу женщину нарисовать, с которой он общался. Мне показалось, что у них доверительные отношения. Он с ней разговаривал и вел себя так, как будто у них секреты ото всех.

– Ну-ка, ну-ка, – поощрительно заулыбался Коган. – Интересно, нарисуй!

Зухра снова взялась за карандаш. Постепенно из-под ее руки появилась молодая женщина, европейка, очень опрятно одетая, но без лоска, который выдавал бы в ней даму общества. Нет, обычная. Может быть, служащая или работница фабрики, одевшаяся для выхода в город в выходные. Ничего примечательного, бросающегося в глаза. На рисунке глаза этой женщины не выражали ничего, они были какими-то пустыми, равнодушными. Но все же Зухре удалось передать в этом взгляде внутреннюю силу, какой-то стержень. «А ведь непростая эта дамочка, очень непростая», – машинально сам себе сказал Коган.

Машины с пеленгаторами снова закружили по ночному городу. Патрули войск НКВД стали попадаться на улицах чаще, они заходили в самые отдаленные переулки столицы. Машины с солдатами курсировали по пригородам Тегерана.

Невыспавшийся, с красными глазами Буторин уже третий день проводил на улицах. Вчера они засекли передачу на юго-западе города, и летучие отряды НКВД сразу выдвинулись в тот район. На улицах той ночью останавливали всех без разбора. Не слушая мольбы и угрозы пожаловаться начальству, обыскивали и людей, и машины, досматривали все личные вещи, особенно если у кого-то при себе была большая сумка или чемодан. Ночами в Тегеране почти не было людей, и такие облавы обещали успех в поиске исчезнувших радистов.