Ирландское сердце

В День покаяния, Пепельную среду, я остановила его после того, как он посыпал головы раненых освященным пеплом, и спросила, действительно ли существует школа иезуитов, которую, по книге, посещал Стивен.

– Все правильно, – подтвердил он.

Отец Кевин рассказал, что встречался с Джеймсом Джойсом, когда писатель приезжал в Париж десять лет назад.

– В то время Джойс хотел стать врачом. Колючий и обидчивый парень, но такое случается, когда ты молод и с деньгами плохо.

– Думаю, в конце книги герой отправится во Францию, – рассудила я. – Мать Стивена уже пакует смену его подержанной одежды и молится за него.

Я прочитала отцу Кевину короткий отрывок:

– «Что такое мое сердце и что оно чувствует на самом деле, я могу узнать только через собственную жизнь вдали от дома и моих друзей». Именно это пытаюсь сделать и я, – объяснила я ему. – Хотя последние строчки кажутся мне слишком уж напыщенными, но Мод они, наверное, понравились. Вот, послушайте: «Добро пожаловать, о Жизнь! Я иду, чтобы в миллионный раз столкнуться с реальностью жизненного опыта и выковать в кузнице своей души существующее извечно самосознание своего племени».

– В целом звучит славно, – заметил отец Кевин.

Он определенно тянулся к звездам, а не к блеску мишуры.

На следующей неделе я дала почитать книгу Маргарет Кирк.

– Я рада чему угодно, лишь бы на английском, – сказала она.

Но после прочтения «Портрета художника в юности» она не горела энтузиазмом, как это было у меня.

– Я пропускала все религиозные куски. У меня в юности этого было предостаточно, – пояснила она.

– А как насчет «добро пожаловать, о Жизнь» и встречи «с жизненным опытом»? – поинтересовалась я.

– Ну, в смысле встречи с новым жизненным опытом у нас у всех тут полный порядок, – заметила она.

Теперь раненые поступали быстрее, чем раньше. За окном был только февраль, а в местечке под названием Верден уже начались бои.

Мы все сбились с ног, и Пол О’Тул трудился вместе с нами – так продолжалось весь февраль и март. Комната отдыха вновь превратилась в больничную палату, а большинство парней из профсоюзных лидеров снова оказались на фронте.

Апрель, 1916

Стоял апрель, и в моей палате было полно французов. Я знала, что сбиваю их с толку своим французским, но сегодня, слава богу, нам нанес визит один раненый французский офицер, который говорил на безупречном английском.

– Проспер Шоле, – представился он. – Я лейтенант десантных войск – это что-то вроде вашей морской пехоты, – сказал он мне.

Он был красив, хотя вся голова у него была забинтована.

– Как вы себя чувствуете? – спросила я.

– Мне повезло, – ответил он. – На поле боя я был похоронен под кучей обломков. Торчала лишь моя голова, которую оставили умирать. Но меня спасли ребята из моего отряда.

Он указал на троих солдат, которые лежали, вытянувшись на своих койках, и улыбались. Они не понимали ни слова, но радовались, что их командир рассказывает мне историю про свое спасение и их героизм.

Лейтенант Шоле очень отличался от английских офицеров, которые приходили сюда инспектировать своих людей: те чуть ли не строевым шагом проносились мимо кроватей и почти не разговаривали.

– Приятно видеть офицера, который неформально ведет себя со своими подчиненными, – сказала я ему.

– Видите ли, – начал объяснять лейтенант Шоле, – я много лет прожил в Америке. Вообще-то, я химик и работал в компании по производству шин «Мишлен» в Нью-Джерси. Вы знаете Нью-Джерси?

– Слышала, – ответила я. – Но я сама из Чикаго. Меня зовут Нора Келли.

– Ирландка? – уточнил он.

Я уже готовилась. Сейчас начнется: думаю, у него в Нью-Джерси был повар-ирландец. Но лейтенант Шоле вынул что-то из кармана – фото. Он показал мне портрет молодой женщины.

– Моя невеста, – пояснил он, – Мэри Кэролин Хейвуд. Свою красоту она унаследовала от матери-ирландки.

– Она очаровательна, – согласилась я. – Вы, должно быть, очень скучаете по ней.

– Пишу ей каждый день. Даже в окопах.

– Не представите меня лейтенанту? – вмешался вдруг Пол О’Тул.

Как всегда, он возник из ниоткуда и снова совал свой нос. Лейтенант Шоле внезапно совершенно преобразился, став очень аристократичным и очень французским.

– Я лейтенант Проспер Шоле, – сказал он Полу. – И я благодарен за то, как вы ухаживаете за моими людьми. – Затем он обернулся ко мне. – Bonsoir, mademoiselle[168]. Я вернусь завтра.

– Какой надменный, – отозвался о нем Пол.

Появившись на следующий день, лейтенант спросил у меня насчет Пола.

– Почему этот явно годный к военной службе человек не на фронте?

– Он, по идее, направлен сюда шпионить за нами, – ответила я. – Но он безобиден.

– Soyez sage, mademoiselle, – перед уходом посоветовал мне лейтенант Шоле.

Ко мне подошел Пол:

– Этот тип, за кого он себя принимает? Шляется тут повсюду, как у себя дома. Я видел его вчера в гараже, он болтал там с Тони и Чарли.

– Он работает в компании, которая делает шины. Может быть, он вообще интересуется автомобилями.

– Нельзя доверять этим лягушатникам, – заявил Пол.