Ирландское сердце

– Я вас умоляю! – воскликнула она. – И это должно изображать церковь? Даже я нарисовала бы более похоже!

На этот раз Матисс не засмеялся. Я принялась извиняться перед ним по-английски и по-французски одновременно, а потом добавила, что, хоть и ограничена в средствах, с гордостью приобрету у него что-нибудь – эскиз, набросок или…

Слава богу, он пожал плечами и, покопавшись в своих бумагах, извлек оттуда рисунок цветка, сделанный углем резкими злыми штрихами.

– Un cadeau pour vous[85], – сказал он, поставил внизу свою подпись, завернул набросок в газету и с поклоном вручил его мне.

В ответ я засыпала его своими «мерси». Мне бы остановиться, но я продолжила и сообщила ему, что много фотографировала этот собор, после чего предложила принести ему один из моих снимков в качестве ответного жеста.

Но он от моего предложения отказался.

– Предпочитаю не искажать свое видение, – сказал он, выдвинув встречное предложение: я могла бы сфотографировать его работы.

Я с жаром заявила, что это было бы большой честью для меня. Однако потом представила, как тащу вверх по лестнице все оборудование, и поняла, что никогда сюда не вернусь.

Миссис Фрейзер начала терять терпение. И злиться на меня.

– Вы поощряете плохую живопись, – заявила она, когда мы шли по мосту Пон-де-Сулли.

В сувенирном магазине на Иль Сен-Луи она купила акварельный этюд Нотр-Дам. А я больше никогда не бывала в студии Матисса, как никогда больше не слышала о Стайнах.

Отец Кевин сказал, что этот Джон Куинн, возможно, приедет в Париж вместе с Питером. Я представила, как он приветствует меня, словно свою ирландскую соотечественницу из Америки. А потом мы вместе идем в студию Матисса. Вот удивились бы Гертруда и Алиса!

Отец Кевин предупредил, чтобы я никому не говорила о приезде Джона Куинна в Левен. По его словам, в вопросе осторожности мы не сможем переусердствовать, учитывая, что во Франции развернулась активная антигерманская пропаганда, а англичане и британская пресса готовы видеть Ирландию в союзе с Германией теперь, когда мир, похоже, катится к войне.

Мадам Симон внимательно следила за ситуацией на Балканах. И была очень довольна, что, согласно какому-то договору, Сербии удалось отхватить большой кусок Австрийской империи. Но ее настораживал союз Германии с Австрией и Венгрией.

– Бошам это не понравится. И они отомстят.

Она также следила за Эльзасом. В ноябре там начались беспорядки из-за того, что какой-то девятнадцатилетний немецкий лейтенант пообещал своим солдатам награду за каждого из наколотых на штык wackes[86].

– Германская армия бьет демонстрантов, – сказала тогда мадам Симон. – Французы должны будут войти туда, чтобы защитить свой народ, и тогда война.

Французы этого не сделали. Но эльзасская женщина на рождественской ярмарке не появилась. Граница между Францией и Германией была практически перекрыта. Переговоры зашли в тупик. В этом году я не послала домой поздравительных открыток. Не хотела отправлять их непосредственно из Парижа.

Зазвонили колокола. Ректор встал. Сегодня он отправлял службу. Отец Кевин стоял рядом. Оба были в красивом золоченом облачении. Закрыв глаза, я молилась: «Питер. Пожалуйста. Питер». Но Питер не появился.

Отец Кевин читал проповедь на английском. Отец ректор знал, что люди приходят послушать отца Кевина, и хотел, чтобы конгрегация была большой и щедрой.

– «…Не было им места в гостинице»[87], – начал отец Кевин, а потом перешел к рассказу о том, что прямо сейчас люди в Дублине голодают, потому что работодатели уволили бастующих рабочих. – Отцы не могут прокормить своих детей. Матери не могут согреть младенцев. А ведь все это тоже святые семейства. И нет им места в собственной стране.

Я понимала не все из того, о чем он говорил, но четко знала, что происходит во время забастовок: моя мама сама несколько месяцев кормила семью О’Брайенов, живших под нами, когда Джо О’Брайен ходил в пикеты на стачке железнодорожников.

Отец ректор что-то шептал сидящему рядом с ним священнику. Он был недоволен. А я вспомнила, какие проблемы с кардиналом были у отца Салливана из церкви Святой Бригитты после того, как он прочел проповедь в поддержку забастовщиков.

Во время сбора пожертвований священники пели «Adeste Fideles», «Придите, верные». Я закрыла глаза. Питер задержался, но он мог прийти в любую минуту. Давай же, Иисусе. Это ведь Твой день рождения, будь щедр и великодушен. Послышались чьи-то шаги. А потом я почувствовала, что кто-то опускается на скамью рядом со мной.

Спасибо, спасибо Тебе, Господи. Я обернулась, готовая улыбнуться. Но это была всего лишь очень высокая женщина, которая продолжала усаживаться на скамью. Рядом с ней устроилась девушка, которая тащила за собой маленького мальчика. За ними села пожилая дама. Высокая женщина улыбнулась мне. Она, бесспорно, была красавицей. Старше, чем я. В белокурых волосах, уложенных локонами, виднелось много седины. На голове была шляпка – вполне возможно, что от Шанель. У нее были очень необычные глаза – не совсем карие, а какого-то золотистого оттенка.