Исчезающая теория. Книга о ключевых фигурах континентальной философии

В присущей ему полухудожественной манере Юнгер выделяет ряд исторических черт, соответствующих «вхождению» человечества в новое состояние, носящее одновременно судьбоносный и разрушительный характер[18]. Человечество в целом заходит в фазу, которую Юнгер называет «нулевой», – фазу почти уже свершившегося нигилизма, тотального обезличивания, присвоенной инаковости и отторгнутой идентичности, но в то же время фазу горячечного подъема, невиданной силы, находящей выражение в каждом индивиде, но при этом ему не принадлежащей и обрекающей человечество на судьбу, непроницаемость которой самому существу нигилизма в полной мере соответствует. В описаниях этой фазы Юнгер выделяет многочисленные и разнородные по масштабу приметы: например, с его точки зрения грозным признаком набирающей силу трансформации оказывается отмеченное еще в «Рабочем» появление в городах большого количества людей в одинаковых прилегающих головных уборах – очевидно, имеется в виду kepi, ставший общегражданским атрибутом и таким образом стирающий классовую – а с точки зрения Юнгера, и половую – принадлежность. Все отмечаемые им мелкие и крупные особенности якобы указывают в одном направлении – на свершающееся пришествие «Левиафана» как нового господина, собирающего жатву среди потерявшего ориентиры человечества.

Юнгер, по всей видимости, полагал, что ему в полной мере удалось обозначить сугубую метафоричность сравнения – Хайдеггер так не считает, находя, что мысль Юнгера гораздо больше, чем ему самому кажется, занята этим образом и «образностью» в целом, придающей его разбору оттенок легендарности. Юнгер в целом уверен, что хорошо контролирует средства своего повествования, отдаваясь на их волю не больше, чем этого требует вдохновение, извинительное в свете масштабности описываемого предмета. Хайдеггер в этом сомневается: более того, сама юнгеровская уверенность кажется ему подозрительной. У подозрения есть в том числе фактические основания – если не знать, что эссе написано на самом гребне века, в момент, точно соответствующий его середине, можно подумать, что оно было извлечено Юнгером из его довоенных архивов – в особенности в пунктах, где неодобрительно констатируются массовое распространение наркоза, атлетического культа тела и широкого радиовещания – то есть реалий, скорее поражающих воображение субъекта периода раннего интербеллума, «ревущих двадцатых», нежели привыкшего к этим явлениям поколения, заставшего Первую мировую вой ну и последовавший за ней расцвет медицинской, зрелищной и медийной культуры лишь на уровне воспоминаний детства.

Не придираясь к этим анахронизмам открыто, Хайдеггер в то же время демонстративно показывает, что он «не знает», как обстоит дело с «планетарным нигилизмом масс» – он никак не комментирует соображения Юнгера о «суверенитете» и вообще не касается вопроса власти иначе как в сугубо онтологическом смысле «сущностного воления». Но зато он хорошо видит, что «планетарностью замаха» отличается само юнгеровское повествование, к чему Хайдеггер относится двояко, поскольку в его понимании планетарностью обладают только следствия коллизии между Бытием и сущим (никакой другой «планетарности» Хайдеггер не признает). Планетарность Юнгера оказывается гораздо более «подручной» и в этом смысле философски вульгарной – она расположена в ключе даже не онтическом, а социологическом, и к тому же социологическом в псевдо-реальном духе, поскольку по отношению к ней распространяющийся в ее масштабах «нигилизм» выступает не следствием реальных общественных отношений, а трансцендентной и в этом смысле абстрактно-загадочной силой в духе нашествия или внезапно подкосившей общество болезни.

При этом Хайдеггер не отрицает, что Юнгер знает в нигилизме толк – он хвалит его анализ, сравнивает заложенную в нем интуицию с ницшеанской, допуская, что Юнгер кое в чем даже превзошел последнюю. Проблема лишь в том, что, как в итоге Хайдеггер показывает, изложение Юнгера нарративно удвоено и содержит своего рода «отрицание отрицания» – все содержательно описываемые им признаки нигилизма «подсвечиваются» самим характером и средствами изложения, которые оказываются «нигилистичными» в том же самом смысле. Так, только за хваченная «нигилизмом» оптика могла, с точки зрения Хайдеггера, пользоваться метафорами «состава», «линии».