Исчезновение Йозефа Менгеле

Но в понедельник после Пасхи 1964 года, через несколько недель после того как Менгеле лишили всех университетских званий, у них доходит до рукоприкладства. По радио передают репортаж о процессе об Освенциме, он длится во Франкфурте уже несколько месяцев. Там то и дело звучит фамилия Менгеле, выжившие свидетельствуют о его злодействах и жестокости. Геза подзадоривает: «А ведь и вам, доктор Хохбихлер, следовало бы набраться смелости и восстановить справедливость! Вам, кто так рьяно доказывал, что смерть бывает ценной и полезной, отступать не пристало! Вы всего лишь исполняли свой долг, не так ли, вам не в чем себя упрекнуть? Тогда держитесь как солдат и отправляйтесь-ка, объясните вашим соотечественникам, что в Освенциме вы боролись против их вырождения и за их расовое здравие…»

Среди бесчисленных правил, установленных Менгеле для Штаммеров, есть одно непререкаемое: категорически нельзя упоминать об Освенциме. Запрещается даже произносить вслух название лагеря. И поэтому в тот день Менгеле прыгает прямо на Гезу, вцепившись ему в горло; готовый разорвать его, он изо всех сил сжимает шею венгра, который вопит и брыкается. Гитта и мальчуганы бегут разнимать их. Миклош оттаскивает нациста за волосы. Гитта от души вмазывает ему по бедру, из сада прибегает Роберто с граблями наперевес, у него угрожающий вид. Тогда Менгеле ослабляет хватку. Багровый Геза, пошатываясь, кричит, что это уж слишком, на сей раз кончено, raus (вон!): Хохбихлер, пошел отсюда, «сматывайтесь сейчас же, убирайтесь вон, или я позову полицию».

С затаившейся в уголке губ скверной ухмылкой Менгеле обводит Штаммеров надменным взглядом. Его так и подмывает все выложить им: Гезе – про то, что его жена – шлюха, а детям – что их мать дегенеративная мразь, – но, одумавшись, он только покусывает усы. Уж если в войну он вырвался из когтей Красной армии, ускользнул от американцев, а теперь скрывается от «Моссад», глупо совать голову в петлю только из-за того, что немного покувыркались в кроватке. Их четверо, не считая батраков, которые ненавидят его и охотно придут им на помощь. Менгеле спокойно скрещивает руки на груди; он здесь у себя дома, ферма наполовину принадлежит ему, и если уж ему пора сматываться, то пусть уезжают и они. Срочно вызван Герхард, чтобы уладить разрыв «полюбовно». Даже Гитта решается на это, ведь речь – о ее душевном здоровье и сохранении ее семьи, Петер зашел слишком далеко.

Согласовав все с Зедльмайером и воззвав к помощи Руделя, Герхард ищет пути отступления. Он что-то плетет Штаммерам об арабской тропке, возможной переправе в Египет, в Сирию, а может, и в Марокко; но все это ненадежно, переезды слишком трудны, и никто не хочет обузы в образе Хохбихлера, чья репутация в нацистских кругах перемахнула через океаны. Его семейке придется крепко подумать, как заставить Штаммеров и дальше опекать паршивую овцу. Арест замарал бы легендарную репутацию надежной и солидной семьи Менгеле, продолжающей свою сногсшибательную экспансию по Германии и всему миру. Они предлагают купить Гезе новую машину. Венгр медлит, упирается, наконец получает авто с кузовом и шофером и внушительную пачку денег, «необходимую сумму на расходы», уточняет он Герхарду.

Постылая любовь втроем возвращается на круги своя.

57

В феврале 1965 года в Монтевидео нашли труп в ящике – им оказался Герберт Цукурс. Заслуживший прозвища Рижский палач и Латышский Эйхман, он сгонял евреев в синагоги, запирал их там и сжигал заживо. Его убила группировка мстителей из «Моссад», «те, кто никогда не забудет». Вершители казни прикололи булавкой прямо к его коже вердикт, напечатанный на машинке: «Ввиду тяжести преступлений, в которых обвиняется Герберт Цукурс, особенно его персональной вины в убийстве тридцати тысяч мужчин, женщин и детей, и ввиду чудовищной жестокости, проявленной Гербертом Цукурсом во время совершения его преступлений, мы приговариваем вышеупомянутого Цукурса к смерти».

Узнав о гибели своего второстепенного подобия, Менгеле удваивает бдительность. Он окружает себя еще большей сворой собак, приобретает сильнейший бинокль, следит за местностью дольше, когда сам несет караул. Однажды вечером, взобравшись на вышку, он различает вдали светящееся пятно. Фары гаснут, зажигаются снова и приближаются, сердце Менгеле стремительно колотится, автомобиль быстро взбирается по дороге, псы глухо ворчат, он сам, дрожа во мраке, заряжает пистолет и целится, хочет слезть вниз – но теперь, когда машина уже остановилась у входа, ноги отказываются служить ему. Он слышит, как хлопают дверцы, молодые голоса переговариваются о чем-то, замечает скользящие тени, псы лают, вот-вот накинутся, как вдруг раздается крик: «Это я, это я!» – вопит Роберто, приехавший с дружеской вечеринки.