Исчезновение Йозефа Менгеле

Хрупкое здоровье Менгеле быстро ухудшается, несмотря на приход новой горничной – Инес: она ночует в хижине, стоящей в саду. Его тело слабеет: крапивная лихорадка, опоясывающий лишай и печеночные колики. У него больше нет аппетита, он худеет на глазах, жизнь лишилась всякого смысла, и одиночество – пытка, все битвы проиграны, пишет он Зедльмайеру, и коль скоро все его бросили, на сей раз он готов покончить с собой. Ночи полны жестоких болей, в грудной клетке так тесно, там резкие, острые колики, он будто сейчас задохнется. Встав на колени, закрыв глаза, он перед сном бормочет латинскую молитву, которой в детстве учил его отец, чтоб убаюкать: procul recedant somnia, et noctium phantasmata, да отступятся от нас кошмары и химеры тьмы. Но ничто не в силах спасти его душу и облегчить муки. Менгеле лишается сна. Он, точно дитя, просит Инес оставлять свет в большой комнате и заходит к ней в хибарку пожелать спокойной ночи, а вот если бы она только согласилась прилечь рядом, он, может, и отдохнул бы несколько часов. Иногда ему слышатся голоса, и он всю ночь бродит по бунгало, как сомнамбула в поисках призраков. Это рыщет само безумие. Днем он натыкается на мебель и, один, шепчет себе под нос: Рольф, Ирена, папа. У него нет сил даже пойти на рождественский ужин к Боссертам. Музикус, принеся наутро 25 декабря оставшееся мясо и кусок пирога, находит его мертвенно-бледным, задремавшим в луже мочи и экскрементов. На ночном столике – пачка суппозиториев, обрезки ногтей, поздравительная открытка. Это Зедльмайер: он желает Менгеле счастливого 1979 года и извещает, что несколько месяцев назад тот стал дедушкой. Рольф не присылал ему уведомительного письма о рождении своего сына.

В январе в Сан-Паулу сильный зной, Боссерт приглашает Менгеле покинуть свою жаркую душегубку и поехать освежиться на берег океана, на дачку в Бертиога, – и детишкам будет приятно повидаться с дядей. 7 февраля 1979 года на рассвете Менгеле садится в автобус, следующий до Порт-Сантуша. К встречающему его на автовокзале Боссерту он выходит в отвратительном настроении, такой усталый, что, едва доехав, даже не позавтракав, запирается в номере, чтобы переждать там сиесту.

Менгеле забывается сном. Столько дней, столько лун – и вот впервые на Менгеле нисходит сон.

75

Утопающий в тумане лес, мрачные долины, слезы и разноязыкие стенания, отвратительный гогот. Толпы нагих детей, женщин и мужчин, их преследуют рои мух и ос, а конвоируют черные бесы. Среди рабов – Эйхман, Рудель, Гитта и Геза Штаммеры, фон Фершуэр, генетик без совести, и весь гюнцбургский клан, святое семейство в сборе, отец, мать, братья, жены, дети и племянники, и все они, изрыгая ругательства, толкают вверх гранитные плиты. Готовится бескрайнее кострище. Козлы и мартышки подвозят тележки с дровами, оркестр настраивает инструменты. Какая-то косматая ведьма, взойдя на эстраду, воздев к звездам и набухшим снегом тучам руки, обращается к процессии с торжественным воззванием. Это канун карнавала: здесь будут пытать богиню Германию.

«Менгеле! – вдруг взвыли два надтреснутых голоска. – Менгеле!» Он оборачивается: два человека, оба в рубище, целятся в него. Он сразу узнает отца с сыном, которых приказал расчленить и сварить в Освенциме, хромца и горбуна, тихих евреев из Лодзи. Вот они уже рядом, их пистолет коснулся виска старого доктора в белоснежном халате. Менгеле содрогается, падает на колени, молит. Горбун хохочет во все горло, а хромец насвистывает арию из «Тоски».

76

Он просыпается совсем без сил, в холодном поту, с клокочущим сердцем, его трясет всего, с головы до ног, – ибо он чувствует, что сегодня, 7 февраля 1979 года, его мрачный жизненный путь подошел к концу.

Превозмогая боли в спине, он ухитряется встать, натянуть майку, одевается и выходит, не пивши и не евши. Он спускается к пляжу от дачного домика. Боссерт издали машет ему рукой. Не хочет ли он полежать под парасолькой? Стаканчик лимонада, пирожок с треской? Менгеле предпочитает прогуляться по берегу. Обнажив голову и торс, он ошалело бредет в ослепительном солнечном свете, не обращая внимания на обычные глупости, которые тараторит Боссерт. Дыхания едва хватает, кружится голова; ему приходится присесть на утес. Тишина. Перед глазами все плывет: детские крики, полет птиц, прибой и соленый ветер из морской пучины – жгучий, он вздымает ввысь факелы из белого песка. И вдруг он начинает говорить, уставившись за горизонт, едва ворочая языком: о развалинах, о родителях и о Гюнцбурге. Как он мечтал вернуться туда и там окончить дни, говорит он Боссерту. Он умирает от жары и жажды.