Исчезновение Залмана

– Нет-нет! Я просто хотел спросить, какие предметы ты учишь у себя в университете? – Залман сказал «учишь», а не «изучаешь».

– Я изучаю литературу.

– Литературу? – повторил Залман, пробуя слово на вкус губами и кончиком языка.

– Я работаю над диссертацией о современных еврейских писателях, которые пишут на европейских языках. Это, по сути, и есть область моих исследований.

– Почему вы их там называете еврейскими писателями?

– Все они евреи, и многие из них писали о евреях.

– Они писали хорошее или плохое о евреях?

– Все это не так просто. Одни хорошее, другие плохое.

– Понимаю, – сказал Залман, серые глаза которого теперь светились вековечной печалью.

– А ты читал хоть какие-нибудь книги еврейских писателей? – спросил Марк. – Кафку? Джозефа Рота? Маламуда? Филипа Рота?

– Рот? Я слышал о нем. Он пишет плохие вещи о евреях.

– Не плохие, нет! Порой жестокие, но честные.

– У нас есть свои истории. Прекрасные, – Залман показал на несколько малиновых томов с золотым тиснением.

Хлестал дождь, когда Марк вышел из ешивы на улицу. Он закурил и несколько минут стоял на крыльце, вдыхая табачный дым и гнилое дыхание Лонг-Айлендского пролива.

За всю долгую осень Сара приезжала к Марку в Нью-Хейвен всего два раза. Обычно ей приходилось работать по субботам. Сара считала, что у Марка «свободное расписание» и ему гораздо удобнее ездить к ней в Вашингтон – то на машине, то поездом. Вместо диссертации, которую он заканчивал в ту осень, он мог бы с легкостью сочинить целый трактат об экзальтированности коротких встреч, о заговорах дорожного движения, о дьявольских пробках на хайвее, о сардонических офицерах дорожной полиции и о тех поздних свиданиях по пятницам, когда они оба – Марк и Сара – вели себя как нетерпеливые подростки.

На фоне жизни друг без друга тридцать шесть часов любви казались цепью оборванных разговоров. Субботы часто кончались ссорами, потому что Марк и Сара знали, что на следующий день им неизбежно предстоит прощание и расставание. По воскресеньям они просыпались поздно, медленно пили кофе и просматривали газеты, а потом торопились успеть в ресторан на бранч. В понедельник, когда Марк просыпался один в своей постели, неутолимый настенный календарь подмигивал ему в полуоткрытую дверь спальни. Добавьте ко всему этому еще две незавершенные главы диссертации и довольно мрачные перспективы трудоустройства, и тогда история его последней аспирантской осени будет завершена (вот только останется головокружительная ясность новоанглийского неба холодным декабрьским утром, но ведь это и вовсе не опишешь словами).

Без Сары вся его жизнь была бы заполнена диссертацией и тяжкими раздумьями. Но теперь в ней появилась новая ниша, в которой поселился его учитель Залман. Раз в неделю, в среду вечером, Марк ездил к Залману в ешиву. Он не сильно продвинулся в изучении иврита. Оказалось, что Залман был замечательным рассказчиком, но вместо того, чтобы учить Марка языку Торы и Талмуда, он рассказывал ему невероятные истории о цадиках из Галиции и с Волыни, которые во сне общаются со Всевышним. Марк, в свою очередь, пересказывал ему свои любимые рассказы или даже передавал в сокращенном виде содержание целых романов.

– Левин – это же еврейская фамилия! – воскликнул Залман, когда они дошли до «Анны Карениной», и радость блеснула в его серых глазах…

Сара не приезжала к нему в Нью-Хейвен с самого сентября – с длинного уик-энда на День труда. Наконец, в декабре, в одну из пятниц, она прилетела в Нью-Хейвен последним рейсом из Балтиморского аэропорта. В маленьком обшарпанном терминале ее модный темно-синий плащ, черный брючный костюм в узкую полоску, яркий, как жар-птица, шелковый платок и нитка жемчуга казались чужеродными, не под стать вытертым джинсам и старой замшевой куртке Марка.

– Привет, мальчик из ешивы! – сказала Сара, прильнув к нему и целуя в небритую щеку.

Она сказала это слишком громко и игриво, и некоторые пассажиры из прилетевших с нею на одном самолете невольно оглянулись. Марк был несколько смущен новым прозвищем, придуманным Сарой. Раньше она называла его просто «русский мальчик», от чего он тоже был не в восторге. Марк не отожествлял себя с понятием «русский», хотя продолжал разговаривать по-русски с родителями. Точно так же, как продолжал сдабривать уксусом пельмени, которые покупал замороженными в русском гастрономе, когда навещал родителей в Бостоне, а потом привозил в Нью-Хейвен в сумке-холодильнике и варил на ужин.

– Я бы хотела принять душ и переодеться перед едой, – сказала Сара, когда они выруливали из аэропорта. Ее левая рука уже забиралась под воротничок его рубашки. – Я по тебе соскучилась, мальчик из ешивы. Как твой диссер?

Марк молча вел машину, насвистывая «Тореадор, смелее в бой!» и делая вид, что не хочет говорить о диссертации. На самом деле он вообще ни о чем не хотел говорить.

– Ну что твой конгрессмен? – в конце концов выдавил из себя Марк.

– Босс нормально. Поехал на выходные в Окланд. У племянника крестины.