Как только доставляю Лоретт в Шеффилд, извлекаю из ее тела жидкость: ее мало в пузырьке, она коричневая, неприятная на вид и почти умещается на кончике моего пальца – но этого достаточно, чтобы сделать Лоретт практически бесполезной. Понимаю, что операция прошла успешно, когда она начинает напоминать мне Валу, какой она стала к концу. Она дрожит в углу, взгляд дикий и несфокусированный, что-то бубнит себе под нос и так трясется, что самая простая домашняя работа становится для нее невозможной.
Когда мы возвращаемся к Финеасу, она разбивает поднос о пол, а потом кричит до хрипоты. Я посылаю за ее сестрой.
– Может, это удар или какой-то приступ шизофрении? – предполагаю, когда сестра приходит забрать ее. Я даже ощущаю слабый проблеск сочувствия к Лоретт.
Потом звоню Виктору и сообщаю новость о том, что у меня есть первый пузырек со Спокойствием и он может испытать его.
– Есть ли кто-то, желающий протестировать его на себе? – спрашиваю, поднося пузырек к свету.
– Да, – отвечает Виктор, – я знаю человека, которому отчаянно требуется что-нибудь для помощи сыну, чей разум поглощен пристрастием к опиуму.
– У меня его совсем мало, – признаюсь, постукивая пальцем по пузырьку, – и, скорее всего, не наилучшего качества. Но для первого эксперимента этого достаточно, чтобы выявить дефекты.
Потом вешаю трубку и даю в газету объявление о поиске новой служанки.
Но нового кандидата для Добродетели я найду не так. Мне не нужна служанка. Мне необходим кто-то, чья жизнь прекрасна, в отличие от Лоретт или от меня.
Человек, чье Спокойствие действительно стоит кое-чего.
Дом Джульет причудлив, спрятался на тихой улочке, сосульки свисают с водосточных труб. Я стучу три раза, потом вламываюсь через окно на нижнем этаже, когда над головой гремит гром. Несмотря на все, что произошло между мной и Джульет, – хотя ее сад зарос и увял, – иду осторожно, пытаюсь не наступать на ее цветы. Видно, что когда-то, не так давно, за ними ухаживали с большой любовью.
Мои шаги эхом отдаются на лестнице, ступени которой сильно наклонены вправо. В спальнях на комодах тонкий слой пыли, словно здесь никто не живет.