Исчезновения

– И, Майлз, – предупреждаю, – если когда-либо еще что-то украдешь, я оторву твои руки прямо от тела.

– Хорошо, Айла, – ворчит он. – Я просто пытался тебя развеселить. – Он находит что-то еще в глубине своего кармана и кидает мне. Мешочек вариантов Сна. – За то, что не наябедничаешь на меня. Пусть твои сны будут полны звезд, а не теней, – говорит он и уходит.

Я вздыхаю и падаю обратно на кровать, неуверенность расползается во мне как капля краски в воде. Думаю, мне просто нужно рассматривать эту ситуацию как выбор стороны между Элизой и Майлзом. Так что, конечно, я права, выбирая Майлза. Он – моя плоть и кровь, и защищать его – моя обязанность. Вот как ты должен вести себя с семьей.

Но слабый голосок внутри не дает мне покоя: «Даже если они сделали что-то неправильное?»

Я отмахиваюсь от этого голоса и обращаюсь к другому подарку Майлза.

***

Я знаю, как работают сны. Они, как азартная игра, создают самые милые видения или мрачнейшие кошмары, заставляя меня столкнуться с глубокими страхами, о существовании которых знаю только я. Интересно, можно ли их контролировать так, как обстоит с Внутренним взором?

Запускаю руку в мешочек, посыпаю себя вариантами и закрываю глаза, пытаясь подсказать мозгу правильное направление.

Хотя это и больно, позволяю себе представить ту ночь гонки Бурь, прогулки наедине с Уиллом в прохладной темноте, как он лениво растянулся на траве и смотрел, пока я кидала звезды в сделанную им мишень. Мое сердцебиение замедляется. Я засыпаю.

Когда открываю глаза, совсем не вижу Уилла. Я одна в школьном спортивном зале. Солнечные лучи, яркие и теплые, льются сквозь высокие окна. Смотрю вниз и ощущаю в своей руке меч.

Как только вижу Элизу, которая быстрым шагом идет по залу, понимаю, что мой мозг предал меня.

На ней мое красное пальто, а на мне – ее костюм с Ярмарки урожая. Дотрагиваюсь до бусинок, сверкающих капельками дождя на пальцах, и чувствую себя обнаженной.

Элиза вдруг опускает на лицо защитную маску и бежит на меня с рапирой. Я пытаюсь опустить свою маску и с ужасом понимаю, что у меня ее нет. Инстинктивно поднимаю свой меч. Но он не такой легкий, как рапира. Это настоящий меч, тяжелый и острый как бритва.

Мне сложно даже поднять его и удержать равновесие, когда пытаюсь защитить себя. Но Элиза продолжает наступать, кончик ее рапиры колет меня снова и снова, пока я не оказываюсь прижатой к стене. Тогда я вижу свой шанс: одно незащищенное место на шее Элизы.

Я поднимаю меч, чтобы ударить. Колеблюсь.

И тут сон исчезает. Элиза уходит.

Мгновение темноты. Возможно, проходит минута, может быть, час. А потом темнота рассеивается, и я вижу цветы.

Их сотни, ярких и красивых, как я и помню, когда отец их среза́л и расставлял в вазах вокруг маминой кровати. В течение последних недель он проделывал это каждое утро, освежая поникшие или увядшие стебли. Папа начал приносить сад к маме, когда она сама уже не могла в него выйти.

Мамина комната темновата, и меня влечет к цветам. Я выбираю ближайшую вазу. Вдыхаю аромат белых шапок гортензии. Мозг не забыл этого запаха, я упиваюсь им.

Но это скорее не сон, а воспоминание. Я помню эту сцену. То был последний раз, когда я видела маму живой. Вот он, дождь, барабанящий по окну. Лицо у мамы худое и уставшее, глаза кажутся слишком большими, ее маленькое тело едва оставляет вмятину на подушке. Но даже тогда я вижу ее боевой дух, который все еще горит. Во сне голос мамы звучит приглушенно и искаженно. Все разом возвращается: то, что я хотела сказать в тот день, и то, что произнесла вместо этого.

– Айла, – голос мамы очень слаб, – позаботься о брате. Вы всегда будете связаны друг с другом. Не обращайся с ним так, чтобы потом жалеть об этом. – Ее следующие слова еле различимы, словно слышу их через толстое стекло. – Это не сразу получается, – шепчет она.

Беру мамину руку в свою. Она у нее такая худая, что я чувствую все косточки.

– Я позабочусь о Майлзе, – обещаю. – Присмотрю за ним.

Я опускаю взгляд на наши руки и думаю, сколько всего умирает вместе с человеком: не просто мамино тело, но ее запах, звук голоса, то, как ее «с» слетали с кончика языка, ее пение – она всегда пела, когда мыла посуду в кухонной раковине. Вопрос мучает, словно заноза на языке, но я и сейчас не задаю его, как не спросила и раньше.

Каким будет мир без тебя?

Теперь я знаю.

Мир без мамы более пустой, сникший, часто тусклый. Он серый, а раньше здесь был бесконечный цвет. Это ночи без указывающего путь компаса звезд. Порой выживание только благодаря доброте других. Бесконечная борьба, чтобы найти все еще имеющуюся здесь красоту, даже после худшего Исчезновения.

Финальные слова, хочу ей сказать, – «разбитое сердце».

– Все будет хорошо, – шепчу. Она отпускает мою руку и касается моих волос, заправляет их за уродливое ухо. – Я люблю тебя.

Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя.

Не знаю, сон ли это или реальное воспоминание, но мама словно пытается сказать что-то еще. Она силится произнести слова, но они ускользают от нее.