Исчезнувший

— Ничего, солнышко, прорвемся, — и, взглянув на часы, предложил план действий: — Сейчас без пятнадцати семь. В восемь мне надо быть на работе. Ты сидишь здесь и ждешь. Я подгоняю машину к подъезду и везу тебя к ближайшему отделению милиции. Договорились?

Она, заслушавшись моего прекрасного баритона, — а может, тенора, бог знает; я в этом не разбираюсь, — перестала трястись плечами и лить слезы на мою не до конца ощипанную грудь, потом согласно кивнула:

— Хорошо.

— Ну, вот и чудесно! — я бодро вскочил на ноги и сбежал на кухню, подальше от ее слез и бессмысленных умствований.

Нарезая колбасу с целью приготовить ужин — не идти же в ночь с пустым желудком, это, в конце концов, даже неприлично по отношению к запасам в холодильнике, — я попутно продолжал размышлять о том открытии, которое посетило меня только что. И чем больше думал, тем больше оно меня тревожило.

Могли эти шлимазлы караулить Лену вчера вечером у больницы? Могли, и даже очень. Тогда почему они не убрали ее сразу, когда мы появились на пороге клиники в начале пятого утра? Ведь было темно и все можно было сделать без лишнего шума? Ответов отыскивалось множество. Первый: они могли не знать, как выглядит нужная им медсестра, то есть Лена, в зимней одежде (не будут же они за каждой хвост приставлять на предмет довести до дома и увидеть, как она выглядит без шубки или пальто? Бред ведь). Второй: где-то рядом шастала милиция, которую мы не заметили — что, впрочем, неудивительно, поскольку в нашем состоянии мы вообще мало что видели. Третий: им не хотелось в очередной раз хулиганить в одном и том же месте (хотя это тоже бред; людей, которые кидаются гранатами, подобные нюансы не волнуют. Да и Ломанова спровадили к праотцам там же, где часами ранее — Ленивого и компанию). И четвертый: мой совместный с Леной выход стал для них полной неожиданностью, и они просто-напросто испугались. Возможно даже, заметили пистолеты, которые я не потрудился надежно замаскировать, поскольку был в изрядном подпитии, то есть состоянии, когда море по колено. Очень может быть, что стволы откровенно торчали из-под куртки.

Все это было в равной степени возможно. Даже те две версии, что показались мне бредовыми. Пути господни неисповедимы, как сказал поп, сматываясь с приходской кассой. Но сказать что-нибудь наверняка я бы не рискнул. И нельзя было уточнить, следили ли за нами вообще, или это только плод моего расстроенного воображения, просто выглянув в окно — поскольку в то время, пока мы самозабвенно занимались любовью, случился вечер. И теперь — хоть песню пой, хоть матом ругайся — во дворе ничего нельзя было различить, поскольку я знал наверняка, что последний фонарь там выбили больше года назад.

На сковороде аппетитно зашкворчало, я снял ее с плиты, поставил на стол и крикнул в спальню:

— Лена, солнце мое! Кушать подано, идите жрать!

— Я не хочу! — долетел до меня ее унылый ответ.

Нет, грусть, конечно, грустью, и страх — страхом, особенно когда человек попадает в такую передрягу впервые. Но яичницу с ветчиной обижать отказом тоже не годится.

Поэтому я уселся за стол и срубал все за двоих, что оказалось несложно. Постельные схватки истощили меня, и организм с благодарностью воспринял глазунью о шести глазах и четыре ломтя ветчины. Запив все это дело чашечкой кофе, я решил, что неплохо бы начать одеваться — все-таки, скоро на работу.

В связи с чем воротился в спальню и с досадой обнаружил, что Лена из постели так и не выбралась. Крик души по поводу поспешного похода в милицию с целью не теряя времени составить фоторобот убийц остался только криком. Возможно, она пришла к выводу, что ей действительно лучше пересидеть весь хипеш у меня дома. Беда в том, что я-то к этому моменту был абсолютно уверен в обратном. Оставь я ее здесь — и за безопасность медсестры нельзя будет дать ломаного гроша. Мне даже в голову не приходило сомневаться, что люди, добравшиеся до Ломанова, сумеют узнать номер моей квартиры и, в конечном итоге, не постесняются проникнуть внутрь. Что такое эпизод с проникновением в чужое жилище по сравнению с несколькими убийствами?

— Леночка, солнышко, — осторожно позвал я. — Вставай, труба зовет.

Она не откликнулась. Только слегка пошевелила ногой под одеялом. Я прошел к окну, задернул шторы и включил ночник. Лена пялилась на меня заплаканными глазами. Я присел рядом с ней на кровати.

— Миша, я не хочу умирать, — сообщила она, сжав в ладошках большой палец моей правой руки. Совсем испугался ребенок.