Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005

Позволительно сопоставить некоторые символические переходы, совершенно различные по масштабу и значению, но сходные по механизму осуществления.

Сейчас мало кто помнит, что где-то в конце 20-х, в разгар очередной антицерковной кампании, советскими властями была официально запрещена, как «кулацкий праздник», новогодняя елка. Но спустя несколько лет, в 1936 году, в Политбюро решили запрет отменить и традиционный праздник советизировать, нагрузив его соответствующей символикой (звезды, эмблемы и пр.). Праздник немедленно стал всеобщим (и, как известно по опросам, и сейчас остается самым распространенным). Произошло что-то вроде «воскрешения» «похороненного», но не утратившего привлекательности символа – правда, вполне десакрализованного, лишенного связи с Рождеством.

Нечто подобное имело место в конце 50-х, когда, после долгой официальной опалы, ради укрепления семьи власти (с «комсомольской» подачи) принялись поощрять ношение обручальных колец. Давний обычай за короткий срок получил широчайшее, практически всеобщее распространение. Однако, как свидетельствует динамика числа разводов, укрепления института брака не произошло. Символический акт ношения колец отчасти имеет ограниченное личностно-нравственное значение, но не более того.

Самый заметный и самый дискуссионный за последнее время пример символической трансформации связан с видимым возрождением религиозной жизни и церкви. К православию в конце 2000 года причисляли себя около половины опрошенных, к неверующим – 35 %; Данные о других конфессиях статистически непредставительны. (В 1991 году, когда восстановление церквей и церковности уже началось, соотношение этих групп было почти зеркально противоположным: 32 % православных и 61 % неверующих.) Вопрос в том, что реально означает в настоящее время декларация о конфессиональной принадлежности. Согласно одному из опросов 2000 года, из числа считающих себя православными только 42 % утверждали, что твердо верят в существование Бога, 31 % – что иногда ощущают такую веру, 18 % – что верят не в Бога, а в некую высшую силу, 3 % заявили, что не верят в Бога, еще 3 % не знают, существует ли он. В то же время из числа считающих себя неверующими только 41 % утверждают, что не верят в Бога, 16 % не знают, существует ли он, 19 % верят в высшую силу, 17 % иногда, а 3 % постоянно веруют в Бога. Грани между верой и неверием, как видим, сильно размыты, доля верующих в населении составляет около одной трети. Если же попытаться проверить по опросным данным состояние «обрядоверия», оказывается, что из относящих себя к православным регулярно (раз в неделю) посещают церковь 3 %, раз в месяц – 6 %. Массового «обрядоверия» как будто не заметно. Наконец, в 1995 году лишь 1 % опрошенных, а в 2000-м – около 3 % (из православных – 5 %) полагали, что православие может быть идеей, которая сплотит общество.

Складывается предположение о том, что наблюдаемое оживление религиозной жизни и заметный рост «воцерковления» граждан России в значительной мере является символическим феноменом. Как отмечено выше, само по себе обращение к символам веры и церкви имеет свое немаловажное социальное и социально-психологическое значение. Но вряд ли свидетельствует о реальном религиозном возрождении [35] .

Три этапа советской символики