Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005

Таким образом, при всех колебаниях настроений (самое очевидное – в марте 1996 года, когда было заметно преобладание электората Г. Зюганова в президентской гонке) возвращения прошлого желают немногим более одной пятой опрошенных, что примерно соответствует размеру электоральной поддержки компартии. Это значит, что массовую ностальгию по «положению до 1985 года» мы вправе характеризовать скорее как символическую, как выражение критического отношения к политике власти, – но отнюдь не как стремление вернуть советское прошлое. Причем, что стоит отметить, существенного влияния на уровень ностальгических настроений такого рода не оказали ни президентские выборы 1996 года, ни дефолт 1998-го, ни приход к власти нынешнего президента в 2000-м. (Следует, конечно, оговориться, что общественные настроения не определяют реальную возможность или невозможность какого бы то ни было перехода к «другим» порядкам – речь идет только о массовых предпочтениях.)

Очевидно, что для общественного мнения, при всех теплых воспоминаниях о стабильном и великом прошлом, проблемы выбора между «старой» и нынешней общественными системами давно не существует. Открытым – и не только для общественного мнения – остается вопрос о реальном характере и тенденциях эволюции существующей системы. Здесь массовое сознание оказывается неуверенным, колеблющимся, склонным поддаваться давлению сверху, – в сочетании с «давлением» непройденного, непреодоленного собственного прошлого.

За последние два-три года обозначилась явная тенденция к использованию в интересах властной «вертикали» характерных для советского периода инструментальных механизмов. В этом ряду – не только уже упомянутые механизмы символического происхождения, но «ползучая» реставрация политической цензуры, возвышение силовых структур и спецслужб и пр. Практически все такие шаги и намерения встречали одобрение со стороны большинства населения. Здесь перед нами – не ностальгия по прошлому и не «реставрация» его по полной программе, а иное явление, которое можно представить как реанимацию «теней» прошлого (или его сохранившейся инфраструктуры) для решения задач, с которыми властные институты не способны справиться иными средствами. К скрытой, «теневой» инфраструктуре прошлого можно отнести, видимо, не только неприкосновенные силовые инструменты власти, но и привычные установки общественного сознания, которое – особенно в напряженной обстановке, под воздействием силового поля власти и зависимых от нее массмедиа – готово принять привычный, авторитарный стиль политической жизни (и даже счесть его демократическим). Инициатива, однако, исходит не снизу, не от массового сознания, а от властной команды и претендентов на ее благосклонность.

Позволю себе одно – все же далекое, но исторически оправданное – сравнение. В конце 30-х – начале 50-х годов прошлого века сталинский режим, не собираясь реставрировать самодержавную монархию, укреплял личную диктатуру вождя восстановлением чиновничьей и военной иерархии, мундиров, табели рангов, политического культа, каторги, пыток, виселиц и тому подобных атрибутов, «тени» предреволюционного российского прошлого. Не место сейчас обсуждать, насколько эффективными или избыточными были – или могут быть – подобные «ностальгизмы», речь идет лишь о конфигурации соответствующих феноменов.

В любом случае обращение к «теням» прошлых эпох – признак болезненной нестабильности, неуверенности современных регулятивных структур общества. (К подобным ситуациям приложим известный совет «вспоминайте жену Лотову»…)

Вместо заключения: о смысле ностальгизма наших дней

Как мы видели, общественное мнение России пронизано ностальгией преимущественно символической. Желания возвращаться к прошлому немного, а средств для этого у него вовсе нет. Но общественное мнение, даже если бы оно было активным и организованным – до чего ему сейчас бесконечно далеко, – не способно само совершать повороты исторических масштабов, в лучшем случае они могут фиксироваться в распределении мнений. Стремление использовать отработанные социально-политические инструменты старого образца (на новой коммуникативной базе) наблюдается прежде всего в правящей элите и в ее рекламно-«технологической» обслуге. При все менее восторженной, но заметной поддержке большинства – в том числе из вчерашней интеллигентской и демократической среды. И при весьма слабом сопротивлении небольшой части этой последней группы. А также при неприятии со стороны старой, по возрасту и происхождению, коммунистической оппозиции; последнее обстоятельство также нельзя не учитывать. Даже все эти тенденции, вместе взятые, не способны «вернуть» страну в исходную точку перемен. Но на сегодняшний и завтрашний облик общества они влияют очень серьезно.

Понятный, доходящий до паники нынешний массовый страх перед публичными потрясениями и переворотами любого направления побуждает общественное мнение принимать как должное плоды подковерных интриг и «ползучие» сдвиги в политическом стиле и средствах деятельности властей. Определенную часть более просвещенного слоя, вчерашних демократов все еще околдовывают давно опровергнутые историческим опытом формулы экономического (или, на более современный лад, глобально-экономического) детерминизма, побуждающие к утешительным суждениям типа: «Пусть оглядываясь назад, через грязь, кровь и коррупцию, но идем вперед, врастаем в мировую экономику, и пр.» Примерно в том же направлении по-прежнему работает в массовом сознании давняя дихотомия, которая относила к «демократии» все и вся, противостоявшее партийно-советскому режиму, а ныне сохраняет демократические метки на режиме, от реальной демократии весьма далеком. За фальшивые формулы приходится дорого и долго платить всем.

Возвращаясь к проблематике, затронутой в одной из предыдущих статей [51] , следует повторить ее основной тезис: история не носит «линейного» характера, ее вариации не могут поэтому измеряться показателями «вперед», «назад», «отстать», «догнать» и т. п. Никакие «рыночные» преобразования – даже если бы они происходили достаточно последовательно и быстро – не могут поставить Россию в один ряд со странами, прошедшими иной путь в иных условиях. Реальное место страны в «глобальном» социальном пространстве в прошлом, сейчас, в сколь угодно далеком будущем зависит и от способа освоения («переваривания») ею чужого опыта – и собственного, непреодоленного прошлого со всеми его нынешними реминисценциями.