Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

Неожиданно открылось, что и сам дядя Саша в недавнем прошлом тоже был жертвой одной из подобных ошибок. Его в чем-то необоснованно обвинили и даже сняли с работы. Но позднее разобрались и восстановили в прежней должности. Говорил он об этом спокойно, но без особой охоты, – видимо, обида еще не потухла и продолжала саднить душу. Я понимала его, но не могла принять обиды. Ведь все же разобрались. Значит, если человек оказывался невиновен, то и никаких злых кар по отношению к нему не применялось. О каком же лютом произволе твердил наш чужеземный «соотечественник»?

После обеда, улучив время, когда мы с мамой остались вдвоем в кухне, – я мыла посуду, а она убирала со стола, – я спросила ее: «Почему умер мой отец? Вернее, почему он сам захотел уйти из жизни? Я понимаю, что своим вопросом делаю тебе больно, но мы еще никогда об этом не говорили… Я хочу знать – почему?»

В глазах мамы я увидала растерянность: «Ты слышала наш разговор с Павлом Аристарховичем?»

– Да. Но только твои слова. Они мне непонятны. И неприятны.

Дело в том, что не так давно, наверное, с полмесяца назад, я случайно подслушала беседу между мамой и Павлом Аристарховичем, вернее, ее окончание. Проводив Веру, вошла в комнату в тот момент, когда мама заканчивала фразу: «…Боялся за семью. Решил пожертвовать собой».

В тот воскресный, послеобеденный час в доме никого не было. «Керлы» отправились за новостями в деревню, а Сима, Галя и Нинка с Юрой, прихватив с собой корзинку, пошли побродить по опушке леса. Мне показалось, что мама смутилась при моем появлении, а у сидящего на своем привычном месте – в углу дивана – Павла Аристарховича лицо было более непроницаемо, чем обычно.

Как всегда откровенничают. Не буду им мешать, – с усмешкой подумала я и, взяв книгу, вышла на скамейку под окнами – на закатное солнышко. Только интересно, о ком из своих знакомых она рассказывает сейчас ему? Кто и почему боялся за семью?

А сегодня, после разговора с дядей Сашей, я вдруг поняла, что в тот день речь шла об отце. О моем отце… Я знаю – он был добрый, умный, талантливый, и он убил себя. Тогда мне объяснили: отец очень болел и не смог совладать со своей болезнью. Отчего же вдруг произнесена эта фраза: «…Боялся за семью. Решил пожертвовать собой». Кто или что его испугало?

– Я должна наконец знать, мама…

– Это очень сложно. – Она беспомощно вертела в руках хлебную тарелку. – Твои братья знают, а ты была совсем маленькая, и тебя щадили. Понимаешь, он, твой отец, очень верил в новые перемены, в «светлую зарю крестьянства», как называл тогда проводимую в селах коллективизацию, и, если помнишь, мы первые в своей деревне подали заявление в колхоз. Правда, мне было очень жаль расставаться со скотиной, он сам отвел на общий двор двух коров и лошадь. А вскоре за нами последовала семья дяди Павлуши Варго (ты его, конечно, помнишь!). Твой отец и Павел Варго были друзьями юности, наши семьи считались самыми работящими в деревне: раньше всех выходили по утрам в поле и позже всех возвращались. Работали не покладая рук, поэтому и хозяйства содержали крепкими. Ты-то была совсем крохотная, сидела с дедкой Федором дома, а мальчишкам доставалось. Приходилось поднимать их спозаранок, и они, невыспавшиеся, сонные, плелись гуськом за нами. Бывало, посмотришь на них – сердце от жалости зайдется: сидят за прополкой – только головенки торчат из борозд.

Так вот – колхоз… Вначале все было хорошо. Работали дружно, весело. Твоего отца выбрали бригадиром полеводческой бригады, я согласилась быть поварихой в колхозной столовой. Люди объединились, стали как-то добрее, более открытыми друг к другу. А потом вдруг поползли слухи о каких-то «врагах народа» и «кулаках». По утрам узнавалось, что то в одной, то в другой деревне исчезали бесследно люди, а иногда и целые семьи. И вот в одну из ночей забрали семью дяди Павлуши Варго. Всех. Не оставили даже его больного, парализованного отца – вынесли в одеяле в телегу. Назвали «кулаком» и еще «врагом народа» и увезли неизвестно куда.