Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

Для него, для твоего отца, это явилось трагедией, крушением всех светлых надежд. Ведь он знал, что его друг Павел Варго никогда не был ни кулаком – своим хребтом поднимал хозяйство, – ни тем более врагом советской власти. К нему вернулась старая, запойная болезнь. Он запил и даже исчез на несколько дней из дома. А в то время, когда он отсутствовал, случилось непредсказуемое: вороны или галки повытаскивали из земли посаженную накануне рассаду брюквы. Всю рассаду до одной, на большом-большом поле. Нам многие тогда сочувствовали, тайком говорили, что неразумным птицам такое вряд ли оказалось бы под силу и что тут действовал какой-то злой недруг. Но как бы там ни было, этого оказалось достаточным, чтобы исключить твоего отца из колхоза и назвать его «вредителем». И он не выдержал. Он понимал, что последует за словом «вредитель»… Ты должна знать, что твой отец был хорошим семьянином и добрым, любящим мужем. Но он больше всего на свете боялся разрушить ваши жизни – своих детей. Ведь Миша только что закончил курсы механизаторов, стал первым трактористом в районе. Костя хорошо учился, грезил о путешествиях. Ваня, по примеру старшего брата, тоже тянулся к земле. Ты была совсем еще маленькая, ласковая, беловолосая. Тебя он больше всех любил. Он не мог допустить, чтобы твоя жизнь и жизни твоих братьев поломались или прервались в самом начале. В кармане его куртки оказалась записка. Всего несколько слов: «Прощайте и простите. Хочу, чтобы вы жили».

Мама плакала. Я обняла ее за плечи: «Мамочка, не надо. Ну, перестань, слышишь?! Почему ты не рассказала мне обо всем раньше? Мне стыдно сейчас от того, что иногда я плохо думала о нем. Вы все говорили – „болел“, „болезнь“, а я думала, что вы что-то недоговариваете, пыталась сама домыслить. Мне казалось – вы обманываете меня, не хотите, чтобы я знала, что мой отец плохой человек, что он горький пьяница… А он… из-за нас. Из-за меня. Чтобы мы жили…»

Теперь уже мама уговаривала меня, гладила шершавой ладонью по щекам, по волосам: «Ну хватит. Успокойся. Ну что ты? Ведь уже сколько лет прошло. Значит, так было суждено. Тут ничего не поделаешь и не исправишь. Успокойся».

– Ты рассказала о… об этом Павлу Аристарховичу?

– Он просто спросил меня, что случилось с мужем? Я только ответила.

Так. Не мамино ли откровение явилось причиной того, что Павел Аристархович завел с нами – со мной (как теперь выяснилось – дочерью потенциального «врага народа») тот, столь растревоживший нас разговор. Испытывал прочность нашей (моей) позиции? Но я все равно не верю, не могу поверить в то, что в опалу государства попадали невинные люди. Не хочу, не имею права судить своего отца, но, на мой взгляд, в тот страшный июньский полдень 1933 года он проявил малодушие. Никто не посмел бы приклеить ему ярлык «врага народа», потому что он никогда (я твердо уверена в этом!) не был им, потому что человек с таким сердцем, умом, совестью не смог бы предать собственные жизненные идеалы. А он твердо верил в торжество революции и в советскую власть, безоговорочно и сразу принял их своим сердцем.

Из слов мамы я поняла, что для отца явились трагедией, а может быть, даже толчком к самоубийству арест и ссылка семьи дяди Павлуши Варго, так как он считал это дикой несправедливостью. Я помню, как зимними вечерами сидели они вдвоем при свете керосиновой лампы за нашим кухонным столом, строили, как шутила мама, какие-то «прожекты», чертили на листах бумаги схемы необыкновенных «солнечных» теплиц, обсуждали непонятные для меня темы «севооборота» и «травооборота», произносили красивые, загадочные слова «индустриализация сельского хозяйства».

С Пашкой Варго мы были ровесниками и вместе ходили в детский сад, в ту самую финскую деревню, где впервые организовался колхоз, где работали наши родители, а у меня еще и старшие братья. Он был такой же босяк, как и остальные мальчишки, такой же задира и драчун.

В детсаде мы проводили большую часть дня – завтракали, гуляли, обедали, а после «тихого часа» и легкого полдника нас распускали по домам. Пашка стрелой летел к себе, а через несколько минут заходил за мной с громыхающей сумкой. Я тоже пихала в саквояж бидон и кастрюлю, и мы отправлялись в колхозную столовую, где уже толкались в очереди почти все детсадовские. Взрослые работали на полях, на ферме, а ребятишкам поручалось обеспечивать семьи ужином. Это было удобно. Поварихи старались – еда всегда была вкусной и свежей. Конечно, и мама, и тетя Катя Варго (она тоже работала в столовой) сами могли бы захватить свои порции домой, но они постоянно «из принципа» (так говорила мама), и чтобы люди не подумали дурного, шли на работу и с работы налегке, без каких-либо сумок и кошелок.

Я с Пашкой, в общем-то, дружила, мы почти не дрались с ним (дерганье за косички не считается), но однажды он крепко подвел меня. В тот день в садике на обед подали молочный суп с картошкой. Пашка, с которым мы сидели рядом, поболтав ложкой в тарелке и презрительно сморщив нос, сказал мне тихонько: