Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Провалились бы все ваши коровы вместе со Шмидтом! – с чувством произнес Джон. – Черт с ними! Не подохнут! Куда ты рвешься? Все равно здесь скоро все полетит в тартарары. Останься. Мы могли бы еще погулять с часок. – Он смотрел на меня с хмурой улыбкой. – Слушай, а ты, оказывается, упрямая и к тому же порядочная «спайк» – колючка. Чувствую, хлопот впереди мне с тобой не обобраться. Ну, ничего… Надеюсь, что мне удастся отшлифовать все твои шипы и ты станешь у меня как шелковая.

– Между прочим, ты тоже далеко не сахар, – сказала я в тон Джону. – Даже страшно представить, сколько труда мне пришлось бы приложить, чтобы из тебя, в конце концов, получился более-менее приличный человек.

Расставаясь, мы договорились, что я непременно приду к Степану в следующее воскресенье. Даже если нас опять погонят на окопы. А на неделе он пришлет ко мне Тольку с запиской.

Сейчас ночь уже на исходе, и я заканчиваю свою писанину. Рассказывать в подробностях о том, как прошел вечер, не буду – нет времени. Если коротко – все более-менее обошлось. Гельб, кажется, не в обиде на меня. Правда, он почти успел сделать всю основную работу, я помогла лишь ему с уборкой и с раздачей кормов. С мамой, конечно, все обстоит несколько сложнее. Правда, она так сильно рассердилась на меня, что опять решила демонстративно играть со мной «в молчанку». Мол, нечего ей тратить впустую слова… Мол, совсем я уже пропащая, если не вижу, куда качусь. А с нее – довольно! Она умывает руки!

Но это даже лучше – ее игнорирование «пропащей» дочери с «чистыми руками». По крайней мере, я без помех отсидела столько, сколько мне понадобилось, в своей кладовке. Без глухих «застеночных» выговоров и без нетерпеливого стука в дощатую перегородку. Конечно, век она не будет молчать, – завтра, вернее, уже сегодня, мне вновь предстоит выслушать увесистую порцию очередных нотаций о нравственности, долге и чести. Но ничего, – как-нибудь выдержу. Главное же… главное же, что я люблю и любима. Любима и люблю.

За окном, там, на Востоке, где за многие-многие сотни верст раскинулась Россия, черное ночное небо над горизонтом заметно посветлело, а звезды утратили свою медную яркость… Моя далекая, моя славная, многострадальная Родина, я счастлива тем, что ты есть у меня, что ты всегда в моем сердце. И что бы со мной ни случилось в жизни – верь, я никогда не разлюблю тебя, никогда и не изменю тебе. Верь мне.

А голубая полоска над горизонтом, над темным бангеровским лесом, все ширится и ширится. И звезды неслышно гаснут одна за другой, спешат на дневной покой. Здравствуй, новый день! Каков бы ты ни был – ты прекрасен.

16 января Вторник

Нет больше дяди Саши. Он погиб. Вернее, его убили. Господи, Господи, Господи, где же твоя справедливость, где же твой праведный суд? Почему уходят из жизни светлые, добрые, достойные уважения и даже поклонения личности, а мразь, человеконенавистники и убийцы остаются? До каких же пор эти кровожадные звери будут так жестоко и безнаказанно издеваться над людьми, убивать их только за то, что они свободолюбивы, мужественны, честны. Когда же, когда, наконец, наступит возмездие?

Эту страшную, потрясшую всех нас весть принес сегодня вечером Игорь. Ему сообщил о гибели дяди Саши знакомый немец, батрак из соседнего имения, а тому, в свою очередь, – кто-то из города. Подробности происшедшего неизвестны. Немец передал на словах Игорю, что в прошлую среду дядю Сашу забрали прямо с работы в гестапо. Вместе с ним арестовали еще 13 человек – «восточников», поляков, немцев, чехов. Через два дня все четырнадцать были казнены – повешены. «За измену Рейху и фюреру», – так будто бы гласил приговор.

Игорь достал из кармана и осторожно, словно бы у него в руках был какой-то взрывчатый предмет, положил на край стола сложенный вчетверо, пожелтевший тетрадный листок:

– Хуберт сказал: передать «остарбайтерам» Адольфа Шмидта.

Негнущимися, деревянными пальцами я потянула записку со стола, развернула ее. Слезы застилали глаза, сердце часто и гулко бухало в груди. Вот он – последний дяди Сашин привет, уже ниоткуда:

Дорогие мои друзья.

Сейчас, когда вы читаете эти строки, меня уже наверняка нет в живых. Не жалейте меня. Я ни в чем не раскаиваюсь, знал, что меня ждет в случае провала. Жаль только, что не довелось дожить до светлого дня нашей победы, и еще бесконечно жаль, что не увижу больше любимую Родину, не обниму всех вас.

Прощайте, мои дорогие. Прошу сообщить обо мне моим близким, а куда – вы знаете.

Всегда ваш, А.

Даже на грани жизни и смерти он остался верен себе – позаботился о нашей безопасности: в записке нет ни конкретного адреса, ни имен, ни фамилий.