– Горящие провода, – охотно объяснил по-польски кто-то невидимый рядом. – Когда-то здесь было электричество. Сейчас на стенах остались кое-где провода. Парни срывают их и поджигают. Начали англичане, теперь это делают все остальные.
В тот же вечер мы услышали песню. Прекрасный мужской голос с невыразимой грустью выводил в наступившей тишине знакомые слова знакомой чудесной мелодии:
– Кто это поет? – в страшном волнении опять спросила я.
– Один итальянский парень, его зовут Петруччио, – ответил невидимый сосед. – Их тут была целая семья. Два дня назад полицаи увели куда-то его мать и сестру. Теперь он тоскует. Раньше часто пел; бывало, крикнешь ему: «Эй, компанелло, пой!» – он и поет. А сейчас больше молчит. Тоскует…
Сегодня заканчивается четвертый день нашего здесь пребывания, и сегодня же я решилась – извлекла из кошелки свою недописанную тетрадь и парижскую ручку, пристроилась на полу, за спиной мамы. Пока есть возможность, буду по-прежнему вести свою «летопись». Этим сейчас и занималась. А теперь надо кончать – уже опускаются сумерки, и букв почти не видно. Итак, если ничего не изменится – до завтра.
8 февраля (на этот раз дата установлена точно)
Расскажу о том, что произошло с нами со времени последней моей записи еще там, в Грозз-Кребсе. Описать в подробностях эти кошмарные две с половиной недели невозможно – слишком много потребовалось бы бумаги. Попытаюсь осветить лишь некоторые моменты.
В тот памятный вечер, 17 января, я не успела завершить свою запись. Часов в девять явился мрачный Шмидт, заявил, что получен приказ о всеобщей эвакуации населения и что к шести часам утра мы должны быть готовы к отъезду. Много вещей с собой не набирать – взять лишь самое необходимое. Перед выездом он, Шмидт, проверит все лично и, если увидит, что прихвачено что-то лишнее, немедленно – зофорт! – вышвырнет тут же, на дорогу… Для семейств Гельба, Эрны и для нас выделена отдельная повозка, управлять которой будет Гельб… Чтобы не мучить лошадей, на возу с вещами могут сидеть лишь дети Эрны, и то – время от времени; все остальные отправятся пешком. Следует позаботиться о питании в дороге – пусть Леонард и Ана пойдут сейчас с ним в усадьбу, получат муку для хлеба и кое-какие овощи. Времени до отъезда еще достаточно – ночь длинная – можно успеть и сварить, и испечь. Да… Сима со своей дочерью останутся временно в усадьбе. Вместе с Линдой. Если им вдвоем будет тут страшно, могут перебраться в хозяйский дом. Вполне возможно, что опасность не столь и велика, что просто возникла паника, а оставлять скотину и птицу без присмотра и без ухода он, Шмидт, не считает нужным. В случае же необходимости все оставшиеся (таких в округе около 15 человек) будут немедленно эвакуированы по второму заходу. Линде даны на этот счет указания в отношении повозки и лошадей.
– Господин Шмидт, позвольте остаться здесь и мне с мамой, – сиплым от волнения голосом попросила я. – Тоже временно. До следующего приказа. Вдвоем им не справиться, ведь Нина еще совсем мала. А как только поступит вторичный приказ, мы все сразу…
– Я уже сказал: останутся здесь только Линда и Сима с дочерью! – повысил голос Шмидт. – Все остальные отправятся со мной… И не вздумайте своевольничать! – Он сердито поводил перед моим носом взад-вперед толстым, в рыжих волосах пальцем. – В приказе четко говорится: всех ослушников ждет строгое наказание – вплоть до расстрела!
Шмидт вместе с мамой и Лешкой отправились в усадьбу, а я в тревоге и в смятении бросилась к Гельбу. Генрих! Вот на кого надежда! Джона я теперь вряд ли увижу, он наверняка сейчас под замком, под крепкой охраной, а Генрих поможет нам… Армейский дезертир не должен, не может показываться в открытую на людях, он вынужден прятаться. Вот мы – я и мама – и останемся с ним. Генрих сам сказал, что в окрестностях Мариенвердера ему знаком каждый уголок. Сам сказал…
С ходу я проскочила прихожую (наружная дверь почему-то оказалась на этот раз открытой), влетела в комнату. Гельбиха подняла голову от раскрытого чемодана, с недоуменным, несколько растерянным видом уставилась на меня.
– Фрау Гельб… Извините… Мне надо видеть Генриха.
Бледность залила ее лицо, рукой она оперлась о край стола.
– Но… но Генриха здесь нет. Тебе же известно, что он…
– Фрау Гельб, – перебила я ее. – Пожалуйста… Я все знаю… Поверьте, мне просто необходимо видеть Генриха!
Позади раздались шаги. Обернувшись, я увидела Гельба. Выражение его лица также было растерянным, смущенным. Гельбиха со страхом смотрела на мужа.
– Ты знала? Ты знала, что Генрих вернулся! Ты видела его? – Невнятно, словно у него весь рот был забит чем-то вязким, спросил, не трогаясь с места, Гельб.