Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Да. Не сердитесь на меня. Это произошло в конце декабря. Совершенно случайно. Я зашла к Анхен за утюгом, но ее не было дома, а дверь почему-то оказалась не на щеколде. В тот вечер Генрих мне все рассказал. Мы решили, что будет лучше… Что для вашего спокойствия будет лучше, если вы ничего не узнаете. Извините…

– Но нашего сына действительно сейчас нет здесь, – мягко сказал Гельб, остановившись передо мной. – Если тебе все известно, то узнай и остальное… Ты ведь понимаешь, что ему нельзя было оставаться здесь, где его все знают. Вчера вечером приезжал наш родственник из Кенигсберга… Словом, сегодня утром с первым поездом они оба уехали… Скажи, а зачем тебе понадобился Генрих? – участливо спросил Гельб, заметив, видимо, как изменилось мое лицо. – Может быть, я или фрау Эмма в силах в чем-то помочь тебе?

– Нет… Вы вряд ли сможете. – И я сбивчиво рассказала Гельбу о своей, увы, теперь уже бесполезной идее.

– Я не советую вам прятаться. Это очень опасно, – решительно сказал Гельб, выслушав меня. – Нарушить приказ в военное время значит рисковать жизнью. Особенно это касается вас, «остарбайтеров», а также всех военнопленных. Тут расправа будет наиболее жестокой… Не горюй, – добавил Гельб, положив мне руку на плечо, и губы его дрогнули в подобии улыбки. – Весь этот кошмар недолго продлится, можешь быть уверена – далеко никто не уйдет. Все равно русские скоро перекроют все ходы.

Всю ночь мы не спали. Мама сердито гремела в кухне противнями и кастрюлями. Сима, у которой все валилось и вылетало из рук, бестолково помогала ей. Она никак не могла осмыслить, хорошо ли это или плохо, что они с Нинкой остаются здесь, в одиночестве, а мы отъезжаем, и то и дело принималась плакать. Нинка, сидя у порога комнаты, ощипывала еще не остывших кур, которых Леонид самовольно, почти на глазах у Шмидта, выволок из курятника, и тот при этом (где бы это записать?!) не решился ничего сказать ему, а лишь досадливо крякнул, – Нинка через открытую дверь, беспрерывно фыркая губами на летающий пух и шмыгая носом, мрачно следила за моими сборами.

– Дурочка ты! – проникновенно сказала я ей. – На твоем месте я не хлюпала бы и не ныла, а прыгала бы до неба от радости – ведь вы обе, возможно, раньше нас, попадете к своим, может быть, даже первыми и вернетесь в Россию.

После этих слов Нинка вроде бы немного приободрилась, но в постель так и не легла.

Я с тяжелым сердцем занималась сборами – в первую очередь уложила свои дневники, письма и фотографии, – и каждую минуту, каждую секунду, не переставая, ждала Джона. Сейчас он явится, и сразу все станет ясным. Он найдет выход, наверное, уже нашел его. Мы останемся и вместе встретим наших… Почему он задерживается? Ведь он же знает, не может не знать о начавшейся эвакуации. Что-то случилось? Но что может случиться? Что может помешать ему прийти? Я уверена, Хельмут не станет чинить препятствия. В записке Джон пишет, что непременно будет у нас сегодня. Правда, сейчас только начало дня, вернее, еще ночь – раннее-раннее утро. Но ему же наверняка известно, что приказ об эвакуации уже приведен в действие…

Внезапно меня пронзила ужасная мысль: ведь, если он сейчас не придет, а я утром должна отправиться в ненавистный путь, мы никогда с ним больше не увидимся. Никогда. И он не услышит от меня тех слов, которые мне больше всего на свете хотелось бы теперь сказать ему…

На часах пробило три. Я вышла на крыльцо. Ночь была лунная, сияла серебристо-голубым светом. Сильно морозило. В доме Гельба тоже не спали – во всех окнах пробивались из-за штор узкие полоски света. Бодрствовали, похоже, и у Эрны. Там что-то глухо грохнуло в коридоре. Хлопнула дверь. Громко заплакал и тут же смолк Пауль. И со стороны деревни доносились какие-то неясные звуки, скрипы, шорохи. Беспрерывно лаяли собаки. Значит, и там тоже не спят, готовятся…

У меня мелькнул проблеск надежды. Джон все же придет. Уже скоро. Просто в данную минуту, когда все вокруг бодрствуют, он не может вырваться из лагеря. Вот все немножко успокоится, и он придет. Еще есть время. Целых три часа. Он придет…

Но Джон так и не пришел. В пять часов явился одетый по-дорожному Шмидт – в папахе, в меховой дохе, в бурках, – велел Леониду отправляться запрягать лошадей. Значит, все… Все кончено. Я сделала последнюю попытку:

– Господин Шмидт, пожалуйста, разрешите мне остаться. Мне и маме. Я… мы не можем уходить отсюда. Пожалуйста…