Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Почему не можете? – Шмидт хмуро сдвинул брови. – Почему не можете? В общем, так… – Он смотрел на меня насупясь, но в его глазах я не увидела ни обычного высокомерия, ни привычной насмешки. В них мелькала какая-то жалкая затравленность, даже, похоже, плохо скрытый страх. – В общем, так: вы поедете или пойдете – считайте, как хотите, – и ты – в первую очередь! Если… если русские войска нас нагонят и захотят всех убить – ты скажешь, что я… что я не был слишком жестоким хозяином и что не так уж и плохо относился к вам, «остарбайтерам»… Ты… ты не сможешь этого не сказать, хотя бы в силу своего герехте характер… Что, разве я не прав? Ведь я не был таким, как, к примеру, Бангер, верно? Не звал никогда полицию…

Вот как они заговорили! Вот почему он так упорно тянет нас за собой! Боится русских. Страшно, до умопомрачения боится русских! Надо же – даже отметил, как заслугу, «справедливость моего характера». Оценил-таки! А как он, как они все старались на протяжении трех лет выбить из нас и это стремление к справедливости, и самостоятельность мышления, пытались превратить нас в бездумных рабов! Ну да ладно… Порадоваться бы мне теперь, поторжествовать бы сейчас над ним, над его растерянностью и унижением, – да только – черт с ними, со всеми! Они и без меня уже достаточно наказаны, и еще неизвестно – что, какие испытания предстоят им впереди.

Еще не было шести, когда два доверху груженных тракторных прицепа и пара конных подвод выехали из усадьбы. Несмотря на кажущееся смирение, Шмидт остался верен себе. Увидев пристроенный мною с краю телеги патефон, он с привычным брюзжаньем – лошадей надо пожалеть! – выставил его на крыльцо.

– Это – патефон. Мой памятный подарок. Он не займет много места, – сказала я, пытаясь снова водрузить маленький чемоданчик поверх узлов и коробов. – У нас и так почти нет ничего. Лишь самое необходимое.

– А я говорю – нет! – рявкнул Шмидт. – Перебьешься без своего патефона! Там негде будет плясы разводить. Живыми бы остаться.

Нинка подхватила сброшенный с воза миниатюрный серый чемоданчик, прижала его к себе.

Последние минуты перед отъездом из Маргаретенхофа мне запомнятся, наверное, надолго… Я стою на крыльце, без мыслей в голове, с пустым сердцем, в последний раз кидаю безнадежный взгляд в сторону усадьбы Насса. На мне нелепое – широкое и длинное (чуть не до земли) – кожаное пальто брата, которое я вынуждена была водрузить на себя после безуспешной, вялой перепалки с мамой (по ее выражению – в этом пальто я буду чувствовать себя в дороге как «в печурке», к тому же если «вещь» на плечах – это верная гарантия того, что она сохранится). Правда, в последний момент я попыталась как-то усовершенствовать кожаное чудище – большими стежками подшила (сколько могла) подол. Но все равно при ходьбе «вещь» бьет мне по пяткам.

Итак, с опустошенным сердцем я спускаюсь с крыльца, присоединяюсь к остальным отъезжающим. Утратившая в ранние, предутренние часы свой медный блеск луна устало прикрылась легкой кисейной накидкой. Притоптанный снег уже не кажется серебристо-голубым, а словно бы присыпан пеплом. Мороз щиплет щеки, при дыхании изо рта вырывается белый пар. На ресницах беспокойно переминающихся лошадей навис мохнатый иней. Шмидт с каменным выражением лица взгромождается на трактор. Гельб, суетливо проверив в последний раз упряжь, тоже пристраивается на передке телеги. Его примеру тотчас следует Леонид, выполняющий роль кучера на конной повозке, груженной хозяйским скарбом. Закутанные в шарфы и платки Ханс и Пауль, подсаженные кем-то на верхотуру воза, незаметно, весело подпрыгивают на узлах, радостно оглядываются вокруг… Мама, в ватнике, в шерстяной косынке, в прохудившихся (еще из России) валенках, с безразличным, отрешенным видом молча наблюдает за мальчишками. Эрна и Анхен, словно внезапно вспомнив о чем-то, обеспокоенно перекидываются какими-то словами. Гельбиха, пятясь из калитки, скорбно и мелко крестит дом, сарай, дорогу, пробежавшую кошку, забытое возле порога ведро. Из-за раздвинутого брезентового полога тракторного прицепа виднеется заспанное, любопытное лицо Клары и хмурый, неприветливый лик новой фрау. Последнее, что я вижу, это стоящих на примятом снегу возле груши, глотающих слезы Симу, Нинку и Линду. У Нинки в руках – патефон. Мой памятный подарок…

Мотор трактора чихнул, затарахтел ровно и неторопливо. Гельб с Лешкой дернули поводья. Скрипнули натужно колеса. Тронулись… Все принялись махать тем, кто остался, руками, что-то кричали им. Я не оглядывалась.

9 февраля

Сегодня утром неожиданно разговорились с «паханом». Собственно, никакой это, по-моему, не «пахан», а обыкновенный парень, кстати, вроде бы очень неглупый и начитанный. Отлично владеет английским, немецким и польским языками. Странно, что он принял на себя такую роль. А впрочем, кто-то же должен быть, даже в таком обществе, как нынешнее наше, организатором? Даже здесь, в этом вонючем клозете.