Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

О себе «пахан» вначале почти ничего не рассказал, лишь назвал свое имя – Валентин Тумачевский. Зато усиленно интересовался мной – откуда я из России, где была и у кого работала в Германии, в каком месте сбежала от хозяина и как мне это удалось, какие имею планы на будущее?

Мне казались неприятными его вопросы, подумалось – будто допрос снимает, – и я отвечала нехотя, как говорится, «с пятого на десятое».

Внезапно «пахан» спросил:

– Я видел, ты вчера и позавчера что-то писала в тетради. Если не секрет – что?

– Секрет, – ответила я, неприятно удивленная его наблюдательностью и бесцеремонностью. Ведь мне казалось, что этот самоуверенный, властный парень даже ни разу не взглянул в нашу сторону. Кто он, в конце концов? Может быть, состоящий на службе у гестапо ловкий осведомитель?

– И все-таки поделись со мной о том, что ты пишешь? – настойчиво сказал «пахан». – Просто… просто я прошу это для твоего же блага.

– Ну, если ты так настаиваешь – я веду дневник. Записываю свои впечатления от встреч с людьми, некоторые мысли. Словом, ничего интересного.

– Ах, вот оно что… Любопытно. Ведь я тоже когда-то увлекался дневниковыми записями. Но это дело интимное, я понимаю, что тебе мое любопытство малоприятно… Знаешь что? – Он серьезно смотрел на меня. – Хочу тебе дать совет – меньше делись здесь с людьми, тем более с незнакомыми. Там, возле тебя, какие-то девчонки появились, поляки, чехи… Меньше делись с ними. А то тут всякое бывает… Сболтнет некто что-то по простоте душевной, и смотришь – этого «некто» уже увела полиция.

В свою очередь, «пахан» немного «приоткрылся». До войны успел окончить институт иностранных языков – освоил английский. А немецкий знал с детства. Он – наполовину немец, его мать – немка, она и обучала его, заставляла дома разговаривать по-немецки. Между прочим, об этом – об его причастности к арийской расе, здесь, в Германии, не знает никто, для всех он – обыкновенный «восточник».

Мы проболтали с ним часа полтора. Кстати, Валентин сказал, что иногда сюда является жандармерия, чтобы отобрать несколько человек для различных городских работ. Если у меня есть желание – он может оказать мне «протекцию». Там, на воле, можно чем-нибудь разжиться, естественно не забывая об осторожности. Я сказала, что желание и на работу, и на «разжиться» у меня имеется.

Ну а теперь продолжу свое повествование.

…Когда наша тракторно-конная «кавалькада» приблизилась к Грозз-Кребсу, дорога уже сплошь оказалась забита многочисленными беженцами, а также повозками, фурами, бричками, доверху груженными разным домашним скарбом. Безлошадные, поднатужась, толкали перед собою двухколесные ручные тележки. На некоторых из них виднелись среди коробов и узлов сколоченные наспех дощатые ящики, откуда доносилось глухое, возмущенное кудахтанье. Над ящиками кружились в сизом, морозном воздухе невесомые пушинки, что вылетали из многочисленных щелей. Там, в тесноте и давке, бились за жизненное пространство прихваченные хозяевами в путь пернатые беженцы.

На многих повозках безучастно восседали с накинутыми на согбенные плечи пледами, платками и одеялами молчаливые, нахохленные старики и старухи. Молодые женщины с растерянными и ожесточенными лицами несли на руках похожих на бесформенные кульки грудных младенцев. Ребятишки постарше, уцепившись ручонками за материнские юбки, похныкивая, семенили рядом. Позади некоторых фур вышагивали грустные, с побеленными инеем мордами коровы. Ошалелые от непривычного зрелища собаки, повизгивая и огрызаясь, лавировали с поджатыми хвостами между колесами и копытами.

Среди двигающейся мимо толпы в скудном предутреннем свете мелькнули несколько знакомых лиц из Литтчено, Брондау, Почкау, «Петерсхофа» – «восточников» и немцев-батраков, но, сколько я ни вглядывалась, ни Веры, ни Люси среди них не увидела.

Улучив момент, Шмидт со своим трактором и прицепами, а за ним и Гельб с Леонидом на повозках вклинились в кричащую, лающую, кудахтающую и мычащую гущу, – и началось наше вынужденное подневольное путешествие по городам и весям Пруссии.

Тогда, в первые минуты, во мне все еще продолжала теплиться слабая, но упрямая надежда. Не может быть, – твердила я себе, – не может быть, чтобы не пришло избавление от этого насильственного угона. Сейчас мы будем проезжать мимо дома Клееманна. Галя как-то сказала мне, что ее хозяева вроде бы колеблются – трогаться ли им с обжитого места в неизвестный, несомненно, полный лишений путь, или остаться здесь, и что бетонированный погреб в их дворе уже давно переоборудован в прочный бункер, в котором можно будет пересидеть хоть с десяток фронтов. Я знаю – и Клееманн, и его фрау вроде бы всегда неплохо относились ко мне. Неужели они откажут мне теперь? Неужели для нас двоих не найдется там местечка? Я уверена, что на первых порах в нынешней толчее Шмидт не хватится нас, а потом, когда пройдет время, уже будет поздно… Не решится же он возвращаться назад со своим громоздким трактором, и всеми повозками, и прицепами…