Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– А что же твой сосед или соседка не поднимается? – спросила мама, споткнувшись в темноте о того, кто лежал рядом со мной. – Ему что, не надо никуда спешить? Эй, товарищ… Камерад… – Она наклонилась над спящим и тут же в испуге отпрянула назад. – Так у него же или у нее – руки ледяные! Это… это – мертвец! Господи… Посветить бы чем!

Вот когда мне запоздало стало жутко! Всю ночь проспала рядом с мертвецом, да еще, в надежде согреться, крепко прижималась к нему!

– Почекайте, панове, – произнес голос рядом, – бо я мам кресала.

В тот же миг вспыхнуло желтое пламя зажигалки, высветило из мрака худое, обтянутое зеленовато-пепельной кожей лицо, неподвижный открытый взгляд ввалившихся глаз, слегка оскаленные зубы. На мертвеце была драная шинель. На нем не оказалось, однако, ни шапки, ни сапог, ни даже каких-либо опорок. Вместо обуви топорщились на худых ногах рваные, грязные портянки. По всем признакам это был наш, русский пленный, ограбленный каким-то гнусным мародером.

А однажды – это случилось уже незадолго до нашего побега – нам действительно повезло. Был уже поздний вечер, когда мы добрались до какого-то городка. Шмидт торопился, гнал свой трактор, несколько раз принимался орать на Лешку и Гельба за медлительность. Оказывается, на окраине города жили какие-то его родственники, и они спешили к теплому ночлегу. Прибыв наконец на место, Шмидт вместе с новой фрау и Кларой вошли, сопровождаемые встретившим их чрезвычайно любезным хозяином, в дом. Потом на крыльцо вышла какая-то весьма важная фрау с прической «башенкой» и в фартуке – видимо, экономка, – повела Эрну с детьми и семейство Гельб в расположенный неподалеку небольшой флигель. А нам троим – маме, Леониду и мне – было приказано отправляться на скотный двор – мол, там нам будет хорошо – просторно и тепло. Мы поставили себя выше мелочных обид, не подали вида, что оскорбились подобным неравенством, тем более что предоставленные в наше пользование скотские хоромы и в самом деле оказались не так уж и плохи.

Все коровы, а их было много, наверное около сотни, уже лежали на чистых соломенных подстилках, сонно поглядывая на непрошеных гостей влажными, лиловыми глазами, безостановочно, словно заведенные, жевали и жевали свою жвачку. Их стойла располагались по обе стороны длинных, протянувшихся из конца в конец огромного помещения яслей, заполненных мягким, душистым сеном.

Первым делом мама отыскала в одном из закутков эмалированное ведро, вытряхнула из него содержимое – какие-то сухие коренья, – чисто вымыла его под струей воды и, растормошив одну из коров, ужасно недовольную подобной бесцеремонностью, надоила литра два чудесного молока. Плотно поужинав, мы стали готовиться ко сну.

Я облюбовала для себя уютное местечко и не где-нибудь – не на кубах жесткого, прессованного сена, на которых устроили свои ложа мама и Лешка, – а в яслях. Моя импровизированная постель напоминала детскую люльку, настолько была удобной, мягкой и теплой. С высокого потолка лился ровный, приглушенный матовыми плафонами свет. Чуткую тишину ночи нарушало лишь монотонное, слабое похрустывание бесконечных жвачек. Я сразу уснула, и мои сны в эту ночь тоже были легкими и светлыми – с солнечными бликами в кронах берез, с шелестом трав, с тихими звонами колокольчиков на лугу.

Каково же было мое состояние, каков был ужас, когда, проснувшись, словно бы от толчка, поутру, едва разлепив глаза, я увидела тянущиеся ко мне со всех сторон удивленные и, как мне тогда показалось, ужасно агрессивные рогатые морды. Все коровы были уже на ногах и теперь пялились на меня своими сливоподобными глазами, как на внезапно возникшее, нежелательное для них чудо. Разбудив отчаянным визгом спавших на своих местах маму и Лешку, я стрелой промчалась, лавируя между коровьими рогами и разбрасывая на бегу сено, вдоль всех яслей, с чувством громадного облегчения от удачно обойденной опасности спрыгнула на бетонный пол.

Мама, взяв вчерашнее ведро, снова подсела было к теплому коровьему боку, но как раз в этот момент в конюшне появился то ли управляющий, то ли швайцер, и ей пришлось с позором ретироваться.

Что еще вспоминается?

Однажды, когда наша усталая цивильная конно-людская армада надолго застряла возле переправы через какую-то реку, – в первую очередь путь был предоставлен, казалось, бесконечной колонне побитой, изувеченной техники, – тогда многие воспользовались случаем, принялись торопливо готовить на кострах кое-какую пищу. Мама тоже решила заняться немудреной стряпней – использовать для этой цели тех кур, что приволок из панского курятника в ночь перед уходом Леонид. Она послала меня и Лешку за хворостом в ближайший перелесок. Тем временем Анхен раздобыла у кого-то на час-полтора вместительное ведро, и вскоре над весело пылающим костром закипел, распространяя вокруг божественный аромат, весь в золотистых жировых блестках крепкий бульон. Миски и ложки мы предусмотрительно прихватили из дома и, усевшись всей своей компанией вкруг ведра, раскрасневшиеся, смачно хлебали вкусное варево, с аппетитом обгладывали куриные кости.