Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Погляди на Клару, – с ехидным смешком шепнула мне Анхен. – Делает вид, что не смотрит на нас из-за своего брезента, а у самой слюнки текут.

– Надо и их позвать, – кинув взгляд в сторону прицепа, решительно сказала мама. – Тоже ведь люди… Хватит тут на всех.

– Эй, Адольф, – крикнула она в обычной своей манере угрюмо сидевшему на подножке трактора и притворявшемуся, что не замечает нашей дружной трапезы, Шмидту. – Комм сюда… Небось ведь тоже – аух ессен хочешь? Зови к нашему «столу» также свою молодуху и Клару. Комм, комм… Хуна – брюля[58] очень шмектный.

И Шмидт встрепенулся, кивнув согласно в сторону нашего костра, нырнул под полог в кибитку, откуда после краткого совещания появился с вместительной миской в руках, направился к нам. Почему-то в это мгновенье я увидела в нем совсем другого, почти незнакомого человека. К костру шел вконец измученный старик, с осунувшимся, закопченным лицом, с грязными, обветренными, обсаженными цыпками руками, – шел человек, который еще недавно чувствовал себя полновластным хозяином над нами и вершителем наших судеб, а теперь то и дело откровенно заискивал перед каждым, с унижающим его подобострастием заглядывал в глаза. Одна штанина на нем была разодрана сверху донизу, и он неумело зашпилил прореху в нескольких местах крупными булавками. Сквозь дыры прорехи просвечивали грязные голубые подштанники.

У Шмидта дрожали пальцы, когда он протянул маме миску: «Пожалуйста, Ана, налей нам на всех. На троих… Майне фрау и тохтер плохо чувствуют себя». И понес, сутулясь, обжигая грязные пальцы в бульоне, бережно ступая, боясь пролить хотя бы каплю.

Мы все молча смотрели ему вслед, а фрау Гельб задумчиво изрекла, как всегда, с философским подтекстом: «Теперь этот человек многому научился, и еще ему немало предстоит познать… Война не только убивает и калечит людей – некоторых, прежде слепых и глухих к людским страданиям, она делает зрячими, возвращает им слух».

…Военные дороги Пруссии. Та из них, по которой мы шли, запомнится мне, наверное, на всю жизнь. Подчас извилистая, словно замурованная в огненный бетон чудовищная змея, а то – ровная, серой лентой стелющаяся под ноги и упирающаяся далеко впереди в дымчатую кромку горизонта. Иногда с крутыми подъемами и пологими спусками и, наоборот, со следами многочисленных кострищ на обочинах и на всем протяжении отмеченная утерянными в пути и тут же втоптанными многочисленными ногами в грязный снег то яркой детской рукавичкой, то частью конской упряжи, то сломанными, без дужек очками… Сколько же людей уже прошло по ней в это смутное время, покинувших свои обжитые места добровольно или гонимых насильственно, но лелеявших одинаковую хрупкую, призрачную надежду – выжить, уцелеть в кровавой бойне, – и сколько еще, вероятно, пройдет?

Здесь, на военных дорогах, среди всеобщих лишений и тягот, людская суть раскрывается во всей своей обнаженности. Зло, хамство и подлость действуют открыто, не рядясь ни в какие добродетельные одежды, так же как добро, сострадание и бескорыстие проявляются в тех, кто этими высокими качествами обладает, легко и естественно, как само собой разумеющееся. Мне не раз приходилось видеть, как пожилой, едва держащийся на ногах немец слезал с повозки, уступал свое место под теплым пледом заболевшим в пути польке или даже «восточнице», или как русская женщина, сама изрядно уставшая и измученная, брала из рук вконец обессилившей молодой немецкой матери ее закутанного в одеяла грудного младенца и несла его, бережно и осторожно, как свое родное дитя.

Но ведь бывало – и нередко – по-другому, когда, например, безутешно и отчаянно плакала в предчувствии голодной смерти какая-нибудь старуха, обнаружив пропажу скудных своих запасов, беззастенчиво прихваченных с бедной повозки каким-то неизвестным подонком.

В те дни я впервые близко узнала «власовцев». В основном это переодетые в немецкую форму, с нашивками «РОА» на рукавах, бывшие советские военнопленные. Обычные русские парни, как и мы, тоскующие по России, по дому и близким и, как и мы, полные тайных сомнений и тревог по поводу того, простит ли им Родина невольную измену, не останется ли на них пожизненное клеймо отверженных? Большинство «власовцев» объясняли свое вступление в «Русскую освободительную армию» отнюдь не политическими мотивами, а царящим в лагерях для военнопленных ужасным голодом. Они знать не знают о провозглашенном генералом Власовым русском национальном походе против большевизма, а те, кто знает, не принимают его всерьез. Они, как и мы, ждут, не устают ждать своих, верят в уже близкое освобождение и, конечно, совсем не намерены драться за обещанное им немцами мнимое благополучие, а лелеют тайную надежду немедленно, при первой же возможности перейти на сторону своих.

Обо всем этом мы узнали из коротких, торопливых бесед с «власовцами» во время случайных встреч в пути, сразу поверили в их искренность и поэтому не опасались при новых встречах вступать с ними в откровенные разговоры. Но оказалось, что это не всегда можно было делать.