Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Под гнусные вопли конвоиров Джон побежал догонять колонну. Я смотрела ему вслед, пока могла видеть, пока не затуманились глаза, пока его шинель не затерялась среди других, таких же зеленовато-коричневых шинелей. Вот и все. Вот и все… Теперь уже, видимо, окончательно. Навсегда.

10 февраля Если не ошибаюсь – суббота

Сегодня с утра пригнали пять «новеньких» – поляков и чехов, но, увы, ничего отрадного они не смогли сообщить. О наступлении русских по-прежнему не слышно, и если не считать за ненормальность обилие беженцев на улицах, в скверах и в подворотнях, то город живет почти обычной жизнью. Да… Вести весьма неутешительные. Неужели задержка опять надолго?

В это утро мы с нашими новыми друзьями отпраздновали «новоселье» – чокнулись кружками с тухлой водой и закусили корочками хлеба. По распоряжению всесильного «пахана» вольготно расположившиеся вдоль лучшей, дальней от всех четырех параш стены французские пленные слегка потеснились, и мы с мамой, а с нами и занимавший ближнее «лежбище» пожилой поляк пан Тадеуш, упомянутая уже здесь украинка Надя, а также примкнувшие к нашей компании в последние дни полячки Янина и Марыся и чешка Станислава перебрались на другое «место жительства». Здесь оказалось намного комфортабельней и удобней. Во-первых, вонь значительно слабее, во-вторых, никто теперь не станет спотыкаться о наши ноги в темноте.

Валентин сказал, что, по-видимому, сегодня явятся полицаи, чтобы отобрать несколько человек для каких-то городских работ, предупредил, что включил в список и меня. Чтобы не томиться зря в ожидании, я снова достала свой дневник. Как назло, в моей парижской ручке кончились чернила. Хорошо, что в кармане пана Тадеуша нашелся карандаш.

…Итак. День за днем, день за днем, от рассвета до наступления темноты, мы шли и шли вслед за тракторными прицепами и повозками. Позади оставались какие-то небольшие города, обезлюдевшие, словно бы вымершие деревни, где из-за закрытых наглухо ворот раздавалось то голодное мычанье скотины, то нетерпеливый поросячий визг. Порой случалось, что наше цивильное шествие надолго затормаживалось – когда впереди возникала какая-либо водная преграда и скапливалась громадная очередь на переправу или когда проезжую часть занимали бесконечные военные обозы. На ночлег обычно устраивались там, где заставала темнота. Хорошо, если на пути попадалась пустая деревня, где в заброшенных домах нередко можно было найти еще не остывшие плиты, или, на худой конец, какой-то сарай или скирда сена. Но часто приходилось спать и под открытым небом, на морозе. Тогда всю ночь трещали на обочине дороги костры, метались в свете красноватых огней какие-то тени, плакали озябшие дети, пахло дымом, талым снегом и паленой шерстью.

Однажды, это было на окраине какого-то небольшого городка, из темноты выросли очертания большого строения, как впоследствии оказалось – амбара, стоявшего в поле, вблизи от дороги. Шмидт – он постоянно, без устали «пас» нас, – проводив всех до тяжелых, скрипучих ворот, вернулся на ночлег в свою кибитку.

Из-за опасности возникновения пожара Шмидт категорически запретил пользоваться спичками и даже отобрал у Леонида его полупустой коробок, и мы все, словно слепцы без поводырей, пробирались в кромешной тьме с вытянутыми вперед руками, в поисках свободных мест, где можно было бы прилечь, дать себе хотя бы небольшой отдых. Под ногами шуршала солома, со всех сторон раздавались сопенье и храп. Эрне вскоре повезло. Я услышала, как она счастливым шепотом уговаривала хнычущего Пауля снять промерзшие сапожки. Угомонилось и Гельбово семейство, и только мы с мамой да Лешка все еще продолжали безуспешные поиски.

– Пробирайся сюда, – позвала наконец меня шепотом мама, – тут, кажется, свободно.

Почти на ощупь я направилась в сторону ее голоса, переступая, а где и переползая через чьи-то храпящие тела. Там, где она стояла, и впрямь оказалось небольшое свободное пространство – как раз для двоих. Обрадованные, мы втиснулись между спящими незнакомцами и тут же мгновенно провалились в тяжелый, без сновидений сон.

Ночью я проснулась от страшного холода. По-видимому, на улице опять сильно морозило. Ноги у меня совсем окоченели, к тому же ужасно мерзла спина. Неподалеку обиженно плакал простуженный Пауль, расстроенная Эрна тихо успокаивала его. «Отчего так холодно? – подумалось мне. – Ледник, что ли, там, за спиной?» Осторожно отведя назад руку, я ощутила под пальцами грубый ворс материи. Странно… Похоже на шинель. Или на бушлат. Ах, не все ли мне равно, кто там дрыхнет сейчас, – мелькнуло в мыслях сквозь навалившийся заново сон, – прижмусь-ка я поплотней к этому типу – авось быстрей согреюсь…

Утром я проспала «побудку», мама едва растолкала меня. По-прежнему утопающий в темноте амбар уже весь был заполнен сдержанным многоязычным говором, сердитыми вздохами, простуженным кашлем, детским плачем. Оказывается, Шмидт уже дважды окликал нас от порога, и Гельб с Лешкой отправились к своим повозкам.