Ищи ветер

— Да ты… совсем совесть потерял! — рявкнул я и покосился на застывшую в дверях Нуну.

Вне себя от ярости я толкнул Тристана в грудь, да так, что опрокинулось кресло. Ну вот, подумал я, сейчас он вскочит, набросится, сломает мне какую-нибудь кость, о существовании которой я и понятия не имею… Но он лежал на полу среди черных и белых фигур и, не отрываясь, с печальной улыбкой смотрел на меня.

— Имей… имей совесть! — снова пробубнил я, как заевшая пластинка, и кинулся в дом.

Я поднялся в свою комнату. Кое-как собрал вещи, покидал их, не глядя, в дорожную сумку и вышел через заднюю дверь. Нуна стояла у машины.

— Ты куда? — спросила она.

— Не знаю. Пусти, дай открыть.

— Ты куда?

— Не знаю. В Мексику. Куда угодно. Я уезжаю. Отойди, пожалуйста!

Она не шелохнулась. Я смотрел на нее — долго.

Дыхание сбилось, почему — непонятно. Я бросил сумку, крепко взял Нуну за плечи. Ее тело напряглось. Я разжал пальцы.

— Что это значит — «имей совесть» и все такое? Про Луизу, да? Потому что, знаешь, я…

— Ничего это не значит, — отрезал я.

— Сценка-то была не дзенская… — прокомментировала Нуна, пытаясь улыбнуться с понимающим видом.

— Это точно.

— Останься, — тихонько выдохнула она.

— Зачем?

— Еще не знаю. Просто останься.

Я молча достал из кармана ключи от машины. Но ладошка Нуны уже легла мне на затылок, она клонила мое лицо к своему. Я вдруг почувствовал, что ужасно устал. Хотел высвободиться, противился — всего секунду, понял — бесполезно, разом как-то навалилась чудовищная слабость, и куда только девалась вся моя воля, вот так, вмиг, от этих пальчиков, обхвативших мою голову, от этих глаз, которые прожигали меня насквозь, заглядывали так глубоко, как никому другому давно уже не удавалось, очень давно. Я этого не хотел. Наши губы встретились, лбы соприкоснулись. Все во мне призывало: «Оттолкни ее! Оттолкни что есть сил!», но их не было, этих сил, испарились куда-то. Быть бы мне в эту минуту неприкосновенным, быть бы твердым, быть бы последовательным. Вкус моей непоследовательности я ощущал на губах — вкус меда и земляники. Нуна целовала меня так нежно, ее нежность обволакивала, вливалась ядом, сладкой отравой, парализовывала. Какой-то прозрачный покой растекался во мне, тянул ко дну, словно гигантская медуза. Я вздрогнул и рванулся так, будто на карту и впрямь поставлена жизнь. Яростно оттолкнул Нуну, она упала, рассадив локоть о гравий. «Извини», — пробормотал я, распахнул дверцу «Бьюика», подхватил сумку и рванул с места, как оглашенный. Последний взгляд Нуны впечатался в сетчатку моих глаз.

Я долго не мог отдышаться. «Бьюик» наматывал километры, а в голове упорно крутилась какая-то шальная мысль: «Мы ведь не закончили головоломку с кувшинками». Так не годится. Жизнь и без того удручает своей незавершенностью. Головоломки надо собирать до конца.

22

Два дня я проторчал в Бангорском аэропорту. Трижды покупал билет на один и тот же рейс в Мексику с пересадкой в Бостоне и трижды сдавал его в последнюю минуту, причем каждый раз с меня сдирали безбожные пени, но мне было плевать. Кажется, на меня уже косились с подозрением. Наверное, я в самом деле выглядел странно, и служба безопасности дважды сочла нужным поинтересоваться моей личностью. Я сказал им все как есть: мне надо подумать, у меня непростой момент в жизни, и будьте любезны, оставьте меня в покое, без вас тошно, всего хорошего. Докопаться до меня было не за что: я покупал билеты, платил в буфете, в газетном киоске, в баре и под статью «бродяжничество» никак не подпадал, так что они, скрепя сердце, отпустили меня с миром, посоветовав выспаться. Или для разнообразия думать дальше в каком-нибудь другом аэропорту. Последнее меня бы устроило как нельзя лучше, но после пятидесяти трех часов на ногах, в течение которых было выпито столько кофе, что в желудке, наверное, образовалась дыра, я уснул прямо посреди зала ожидания. Служба безопасности получила таким образом недостающий повод, и меня выдворили, более того — проводили до машины и помогли донести сумку и доски, которые я снова водрузил на крышу «Бьюика». С меня даже не взяли денег за парковку; от всей этой трогательной заботы меня в моем состоянии крайней взвинченности прошибла слеза. Я сел за руль с ощущением, что прожил два самых бестолковых и бессмысленных дня в своей жизни. Тоже поступок. Я почти гордился собой.