Ищи ветра в поле

– Бойкова Ольга, корреспондент еженедельника «Свидетель», – бодро сказала я, – у меня при себе удостоверение.

Дверь приоткрылась. В проеме показалось лицо женщины лет шестидесяти. Я выставила вперед руку с удостоверением.

– А что вам нужно? – голос женщины не стал теплее или доверчивее.

– Поговорить с вами.

– Со мной уже говорили, – был настороженный ответ.

– Милиция?

– Да.

– Мне надо задать вам всего несколько вопросов, – взмолилась я.

Женщина молча распахнула дверь. Только сейчас я смогла разглядеть ее бледное испитое лицо. Невысокий лоб, иссеченный поперечными морщинами, узкие, словно только что открытые после сна глаза, утиный нос и маленький, въедливый, с опущенными углами рот.

Мало того, что черты лица женщины не отличались изяществом и благородством, их застывшую некрасивость усугубляли недоверчивый взгляд, выражение враждебности и тревоги. Жидкие тусклые волосы кое-как собраны на затылке. На женщине был пестрый халат и тапки без задников на босую ногу.

– Извините, – застенчиво проговорила я, – не знаю, как к вам обращаться…

– Мила Степановна, – хмыкнула она.

Ее лицо не оживилось. «Краше в гроб кладут» – это выражение как нельзя больше соответствовало хозяйке.

– Так я пройду?

– Ага, – она кивнула без всякого энтузиазма.

Я протиснулась в маленькую прихожую, загроможденную к тому же какой-то старой рухлядью. Сняла шубу, разулась.

– Проходите, – Мила Степановна сделала приглашающий жест.

Мы прошли с ней в довольно большую, неопрятную комнату, меблировку которой составляли диван, стол, сервант, кресла и стулья поколения семидесятых. Диван был застелен клетчатым серо-голубым пледом. В изголовье лежала подушка с не очень чистой наволочкой.

– Мне все нездоровится, – вздохнула Мила Степановна, – а энти, – кивнула она в сторону окна, – уже вас обо всем расспросили?

Глаза ее сделались злыми и подозрительными. Она тяжело опустилась на стул с обтертым сиденьем. Я села в кресло с деревянными подлокотниками.

– Да, ваши бабушки не промах, – иронично отозвалась я.

– День и ночь судачат, – неодобрительно покосилась на окно Мила Степановна.

Она была удручена и подавлена. Еще бы, сын погиб!

– Мила Степановна, – как можно мягче произнесла я, – вы уже знаете, конечно, при каких обстоятельствах…

– Знаю, – всхлипнула Мила Степановна, – знаю… Только не верю, не могу поверить, что Миша мой уже никогда…

Она протяжно застонала. Потом начала тихо плакать, уставившись в пол. Достала из кармана халата несвежий платок, но слез утирать не стала, а принялась бессмысленно мять его в руке. Я решила, что лучше молчать, кто его знает, какая воспоследует реакция на слова утешения…

– Он ведь больной был, – причитала она, – Мишенька-а-а…

Волна рыданий смыла ее невыразительный тусклый голос.

– То есть…

Я грешным делом подумала, что Михаил Трофимчук страдал умственным или психическим расстройством.

– После этого Афганистана, будь он проклят! Контуженный он был… Раненный вернулся, прооперированный. С тех пор по больницам… Ох, эта война-война, – в отчаянии качала Мила Степановна головой, – что она с людьми делает… Нервный стал, чуть чего – вскакивает, глаза горят, кулаки сжимаются. А че ж удивляться-то, пенсию нищенскую начислили!

Мила Степановна зарыдала с новой силой. Я сидела онемевшая, не зная, как утешить, что сказать этой несчастной женщине. Перед моим внутренним взором нарисовалось в мельчайших подробностях это блеклое существование, полное нужды, унижений и разочарований. Болото, засасывающее таких вот, не умеющих выносить удары судьбы людей. Да что говорить, жизнь и не таких ломает. Ломает, корежит, душит даже самых ярких, сильных, смелых!

– А вы знали, что Михаил шантажировал порядочных людей, требовал с них полмиллиона долларов? – напрямик спросила я, испытав вдруг приступ какого-то чисто животного отвращения и пресытившись этим заупокойным нытьем.

Жестоко? Может быть.

– Порядочных? – с недоверчивой неприязнью переспросила Мила Степановна. – Разве может у порядочных людей иметься такая сумма?

Ах вот оно что, социальная зависть поперла.

– Представьте себе, да, – убежденно сказала я, – я понимаю, конечно, бедность, страдание, обида… Но это не значит…

– Вы меня учить пришли? – ехидно усмехнулась Мила Степановна.

– Нет, что вы, – осеклась я, – извините.

Мила Степановна вздохнула и с равнодушным видом уставилась в окно, задернутое желтоватым тюлем.

– Что вы можете знать, – с презрительным спокойствием сказала она, – о нашей жизни? Вы, наверное, неплохие деньги получаете, вон, в шубе…

Такой бесцеремонности и откровенной зависти я от убитой горем женщины не ожидала.

– Мила Степановна, – подавив в себе раздражение, вежливым тоном произнесла я, – давайте не будем обсуждать, кто как живет, хорошо?

– Хорошо, – подавленно согласилась она.

– Вы знали про шантаж?

– Нет. Миша лишь сказал, что скоро трудности кончатся.

– И как он это объяснил? – полюбопытствовала я.

Мила Степановна устало и как-то снисходительно посмотрела на меня.

– Никак, – лениво проговорила она.