Иск Истории

Свинцовый свет распахнутого пространства опрокидывается на берег, сталкиваясь с прячущейся в углах стен, под аркадами гостиниц, кафе и ресторанов темнотой, подчеркиваемой ярко фосфоресцирующими рекламами и более мягко, по-домашнему, светом настольных ламп, выставленных сплошь и рядом на подоконниках квартир вдоль улиц. Токи пряной экзотики и уюта, выносящиеся из ресторанов, прохватывают сквозняком толпу фланирующих абсолютно так же, как это было в дни, когда совсем неподалеку, в Европе бушевала Вторая мировая война, и датчане на всевозможных лодках и катерах перевозили своих евреев из Эльсинора через пролив в Хельсингборг.

В Стокгольме этакое сверхспасительное равнодушие томительной испариной разлито поверх шаркающей подошвами и шуршащей шинами толпы.

Всегда и везде, в любом месте Европы или Азии, при ощущении невероятной легкости пролетающей моей жизни, мне слышится слабый гул, напоминающий гул приближающегося, но еще очень далекого землетрясения. Помню, ребенком я жаловался отцу и матери на этот гул.

– Тебе кажется, – успокаивали меня они, а между тем близилась со дня на день, с часу на час чудовищная, с долгим, на четыре года, погружением в безумие и гибель мировая война.

Здесь, в Стокгольме, тихо.

Здесь вообще не может быть никаких землетрясений. Эту северо-западную оконечность Европы хранят неколеблемые магматические породы – Фено-скандинавский щит.

Здесь не встретишь женщину с номером узницы немецкого лагеря на руке, продающую газеты и открытки в киоске. Клеймо еврейства здесь прячут под одеждой.

Одна из открыток на стенде газетного киоска заставляет вздрогнуть: репродукция картины Беклина «Бетман и мученица». Не знаю почему, но именно такая репродукция висела в спальне родителей в годы моего детства. Меня всегда пугало это тронутое тлением и распадом лицо, как стоячая вода смерти: оно существовало не в воздухе, а в мертвом безмолвии свинцово поблескивающих под слабым светом луны гнило-стоячих вод. Его оловянно-остановившийся взгляд тек студенистым зародышем блеклой нордической души с картин Беклина и страниц Сведенборга в Европу, в германские туши, такие на вид мирные, обывательски-примитивные, встречаемые во всех градах и весях континента. Но стоит нацепить на них карательные регалии, развязать им совесть, они звереют, и, как хищнику раздувает ноздри кровь – так действует на них клеймо еврейства.

Но здесь, в Стокгольме, тихо.

В воскресенье вечером город пуст. Верхнего света в квартирах почти не видно, лишь настольные лампы на подоконниках хранят своим светом атмосферу затаенности, замкнутости, неодолимого, как характер, одиночества. Даже молодежь в кафе не шумит, не показывает свою независимость громкими окликами и жестикуляцией, а тоже с какой-то молодой веселой печалью пьет пиво.

Поднимаюсь в номер. На столике у постели лежит Библия на английском. Необходима чеканная медь латыни, от которой в студенческую бытность филологи дохли, как мухи, но именно она закрепляет вечность на мемориальных плитах Европы.

Я же открываю Танах, который вожу с собой, чтобы в мой сон вторгся трубный глас иврита, на котором писались первые десять заповедей Завета и последние, которые загремят в день восстания мертвых в долине Иосафата в Иерусалиме.

Виснет ли на мне камнем, могу ли я слиться ним, иным этим миром, иной стороной, называемой по-арамейски в Кабале – «ситра ахра»? Или еврейство невозможно вытравить из наследственного кода. Код этот плодотворен и невыносим, обязывает и обессиливает.

Утренняя, прохладная тишина и синий фильтр морских пространств. Из каких-то окон обдает музыкой, негромко, щадяще, тревожно до обмирания сердца: «Токката и фуга» Баха.

Стою на ветреном берегу у стокгольмского муниципалитета после того, как взобрался на его башню и посетил зал, где вручают Нобелевские премии. Море в правом ухе шумит по-домашнему. Но стоит повернуть голову, как в левое ухо, из-за плеча, приходит иное море, отчужденное, шумящее пламенем тысяч горелок. Два шума, два звучания одного моря, как два различных мира, отделяемых друг от друга и сливаемых поворотом головы.

5. Автобус: Стокгольм-Осло

Однообразие долгой в течение целого дня дороги превышает все возможности убедить себя в заинтересованности зеленой свежестью полей и обложных по горизонту лесов. Города стандартно одинаковы. Дома, в основном кирпичного цвета. Провинциальность улиц и редких прохожих под непрекращающимся дождем, стираемым огромными вишерами автобуса шведского производства «Вольво», заставляет цепенеть сердце, хотя это вовсе преходяще и не касается меня. Но таков закон жизненного мгновения, несущего меня вместе со всем ближним и дальним окружением: ошалело удивляющимся собственной бесконечности лесом с короткими, как зевок от недостатка воздуха, полянами, и низким, отрешенно серым, сырым небом.

Вся суета жизни вершится вдоль шоссе. Все время его чинят или обновляют. Мигают огни в тумане. Ползут грузовики, грейдеры.

Не день, а провисание времени.

Воистину тоска зеленая полей и лесов.

Съедание яблока превращается в событие.