Искать, всегда искать!

- Отец мой ведь пьяница. Он зверски пил и все тащил из дому и пропивал... Мать только и вздохнула свободно, когда другой человек подвернулся, и она к нему ушла... Да ведь это когда уж было, а у нее жизнь пропала.

В каком-нибудь огромном двусветном зале, колонны которого уходят, как прямые деревья в лесу, далеко ввысь, небольшими кажутся высокие и громоздкие люди, от присутствия которых сразу тесными и низкими становятся обыкновенные комнаты жилой квартиры. Так было с Лизой Ключаревой здесь, на очень людном Проспекте, в этот яркий, слепящий глаза зимний теплый день. В подвале, на коксовой станции, она казалась Лене куда заметнее.

Пальто, опушенное скромным сереньким кроличьим мехом, сидело на ней очень неловко, и Леня нашел причину этого; у нее были как-то излишне для женщины ее роста широки плечи, хотя была она худощава. Он как-то сказал ей раньше об этом, она же только принужденно улыбнулась, тряхнула головой и продекламировала как будто из какой-то пьесы: "Мы, дети разрухи, низкорослы и худосочны, но, милый, разве это наша вина?" Она даже изогнулась при этом и поднялась на один носок, точно хотела сейчас же с места пуститься в бесшабашную пляску. Однако чувство невнятной досады на кого-то и на что-то за нее осталось в Лене. И вот теперь это новое, что отец ее оказался пьяница, отложилось крупным тяжелым грузом на то же место, где уже шевелилась невнятная досада.

А люди навстречу и люди рядом шли и шли. Яркий день красочно румянил многие молодые лица.

- Не поехать ли в парк, а? Сейчас хорошо оттуда смотреть на Днепр, сказал вдруг Леня, и Лиза благодарно глянула на него:

- Милый, поедем в самом деле... Хотя Днепра теперь и не видно под снегом, все-таки очень хорошо в парке сейчас... Вот, кстати, идет седьмой номер.

В трамвае было тесно, как всегда в выходные дни, но в парке, где северные белоствольные березки недоуменно переглядывались с павлониями и откуда таким загадочным и причудливым казалось многотрубное Заднепровье, полногрудо и здорово дышалось, хотя люди и здесь, как на Проспекте, шли и шли и сидели везде на скамейках.

- Ты, конечно, останешься при институте ассистентом, потом когда-нибудь тебе дадут кафедру химии, я в этом уверена, - говорила Лиза, ставя очень четко на подметенных аллеях свои небольшие ноги в ботинках на высоких каблуках, в то время как он всячески стремился шагать медленно и делать шаги наивозможно значительно меньше метра.

- Я думаю, что... может быть, и действительно оставят... Шамова и меня... и Близнюка, пожалуй.

- Нет, только не Близнюка, нет... Ну что такое Близнюк? Ерунда. Только карикатуры рисовать, - горячо не согласилась она. - Однако я тоже ведь, когда окончу, могу получить здесь место... Буду лаборанткой, - что же тут такого? Но я постараюсь никуда отсюда не уезжать... Вообще... я надеюсь, что мы с тобой еще не одну работу напишем... А дипломные работы, - знаешь, я слышала краем уха, что их могут даже и отменить.

- От кого ты слышала? Как отменить?

- Дипломные работы, конечно, должны бы писаться, хотя-я... какая же в них такая особенная надобность? И у многих ли они будут самостоятельны? Потеря времени в общем... Кто может писать, тот и будет писать, когда институт окончит, вот ты, например. А то ведь большинство посдирают оттуда и отсюда, и будет это называться дипломная работа.

Что-то было неприятное в том, как она говорила это. Леня хотел объяснить себе самому, что именно, но не мог; однако отчужденность взъерошивалась и росла с каждым ее словом, в парке даже сильнее, чем там, на Проспекте. И, чтобы свести разговор на что-нибудь еще, он спросил:

- А твоя мать к кому же ушла, вот ты говорила недавно...

- Мать? А-а... это ее давнишний обожатель, конечно... Ведь моя мама красивая женщина была в молодости, а волосы у нее и сейчас такие же, как у меня... Конечно, у нее были романы... тем более что отец ведь был часто в разъездах, - общительно ответила Лиза, и Леня повторил почти то же, как будто про себя, вполголоса:

- Да, конечно... Раз красивая женщина, то у нее должны быть романы.

Потом ему захотелось посвистать вполсвиста, как он свистал иногда, задумавшись над решением той или иной задачи, но свистать здесь, в толпе, было не совсем удобно, и он только начал внимательнее вглядываться во все встречные лица. И вдруг увидел два лица, очень знакомых: Карабашев шел под руку с Конобеевой. И если Конобеева только приветствовала их, улыбаясь, перебором коротеньких красненьких пальцев поднятой левой руки, то Карабашев крикнул Лене:

- Стой, Ленька! Тебе привет от Шамова! И еще кое-что... Сейчас скажу.

Леня остановился. Они сошлись все четверо. Шамов уже с неделю как уехал на практику в Донбасс, но Лене почему-то неприятно было, что прислал он первое письмо не ему, а Карабашеву. Карабашев же говорил оживленно: